Дай лапу - Геннадий Абрамов

Ресторан еще не был открыт, официантки и музыканты не приступали к работе, так что обещанной торжественной встречи не получилось. И всё же Ронни расчувствовался, когда увидел, что шеф-повар, Прокопий Семенович, оба охранника, уборщицы, грузчики и главный бухгалтер собрались в зале, чтобы поздравить его с возвращением, а Наташу и Артура Тимофеевича с тем, что их друг нашелся.

— Ну вот, ты и дома, — сказала Наташа. Они пересекли зал и вошли в директорский кабинет. — Отдыхай, располагайся… Боже, кожа да кости. Расскажешь, как тебе удалось так похудеть?… Нет?… Ну и не надо, по твоей милости буду толстеть… Сейчас поесть принесу.

Наташа побежала на кухню, а Артур Тимофеевич вдруг насупился, сел в кресло, закурил и сказал:

— Давай договоримся, приятель… Ты уже взрослый. Мужик. И я не мальчик, чтобы бегать за тобой. Юлить, заискивать или врать… Короче, старухе я тебя не отдам. Она не стоит того. Обижайся не обижайся, твое дело. Но и насильно держать не буду. Решишь жить с нами — хорошо. Не устраивает — скатертью дорожка… Учти, больше искать не стану. И на порог не пущу. Ты меня понял?

Ронни вяло махнул хвостом. «Язык ультиматумов, — как говаривал его новый друг Аркадий Фабианович, — язык неудачников». Он вспрыгнул на диван. Растянулся на пушистой накидке, свесив заднюю лапу. Взгляд его был полон собачьего скепсиса. Как сказала бы Баба Васса: «Загад не бывает богат».

Весь этот удивительный день, день случайной встречи и примирения, Ронни посвятил воспоминаниям. Провел его расслабленно, в праздности, общаясь с Федей, с официантками и поварами.

Много и с удовольствием ел. Подремывал и посапывал, отдыхая и набираясь сил.

Поздним вечером, уезжая с работы, Наташа обняла его, пожелала спокойной ночи, дверь не заперла и сказала:

— Всё. Я Артура уговорила. Ты самостоятельный мальчик. Никаких поводков и ошейников. Понял?… В конце концов, у собак тоже должна быть свободы выбора, правда?… Охрану я предупредила. Можешь считать, что у тебя постоянный пропуск… Как мы работаем, тебе известно. А там — поступай как знаешь, — и улыбнулась. — Надеюсь, до завтра?

Ронни с трогательной нежностью на нее посмотрел. И лизнул в нос и в губы.

— Вот и чудненько, — заключила Наташа. — Значит, договорились.

Ронни был искренне рад. По правде говоря, он меньше всего рассчитывал на широкий жест. Не ждал от судьбы такого подарка. Не мог поверить, что люди, которых он бессовестно бросил, его простили, приняли как родного, предоставили стол и кров. Оказались настолько щедры, что вытащили из нищеты и без всяких оговорок предложили взамен легкую сытую жизнь.

Но, самое главное, Наташа и Артур Тимофеевич, кажется, поняли, что он связан ответственностью, особым поручительством, которое сильнее его. Что по большому счету он не свободен. Душа его занята. Главная забота не здесь — выше обязательств, чем обязательства долга, у него нет.

На едва брезжащем рассвете он по-прежнему каждое утро навещал Линду на автостоянке. Они обегали близлежащие улицы, Кунцевский лесопарк, общались с Примусом, Моней, Разиней, Козявкой, потом она провожала его до метро, и он уезжал на бульвары, в центр.

Ближе к вечеру — по настроению и в зависимости от самочувствия — он навещал в Измайлове своих новых знакомых, приятелей и друзей и в сумерках возвращался к себе.

За долгий тягучий вечер в переполненном ресторане он успевал отлежаться, вкусно поесть, посмотреть мультики или рекламу по телевизору, пообщаться с Наташей, Федей, развлечь жующих и танцующих посетителей.

К шумному и многолюдному дому Ронни относился теперь совершенно иначе. Его приютили, не ущемив свободы, разрешив входить и выходить, когда ему вздумается, и внутри у него теперь не было ничего, кроме благодарности, кроме восхищения людьми, у которых нашлось столько ума и душевных сил, чтобы так поступить. Из раза в раз, потакая публике, Ронни вышагивал по ресторану походкой иноходца. Подзадоривал себя под оркестр. Был угодлив, общителен и приветлив, направо и налево крутил хвостом, по-кошачьи ластился, ползал под столами по-пластунски всем на потеху, картинно садился, ложился и кувыркался под смех и аплодисменты, давал лапу каждому встречному поперечному. Никто его к подобному поведению не вынуждал. Он актерствовал по собственной воле — попросту от избытка чувств. Потому что рад был и счастлив и не знал, как иначе показать, что переполнен благодарностью, необыкновенно признателен Артуру Тимофеевичу и Наташе, Феде, официантам, поварам, музыкантам и всем без исключения посетителям.

В условленный час Ронни выходил покормить Линду.

На заднем дворе ресторана она молча съедала то, что он ей выносил, отрывисто и сухо благодарила и убегала к себе.

К великому сожалению, она к нему резко переменилась. Стоило ему перебраться в ресторан и перестать ночевать на автостоянке, как в отношениях между ними наметился холодок.

Вряд ли она капризничала или примитивно завидовала. Или ревновала друга к удаче. Тем не менее, ее всё раздражало, всё не нравилось, даже то, что теперь не она ему, а он ей помогал. Поддерживал ее не только морально, но и подкармливал — и не черствыми пирожками сомнительной свежести, а сырым отборным мясом на кости, жареными антрекотами, телячьими отбивными, куриными потрошками.

Ронни печалило и огорчало, что она стала колючей и неприступной. Впустила в свое сердце обиду.

Настойчиво, не раз и не два, он приглашал ее к себе, уверяя, что ей понравится, у них весело, есть на что посмотреть, а Артур Тимофеевич, и тем более Наташа, прелестной гостье будут только рады.

— Развлечемся, — уговаривал он ее, — посмотрим, как люди танцуют и песни поют. Или полежим на диване, посмотрим мультики, послушаем музыку. Если хочешь, залезем в Интернет.

— Делать мне нечего, — с вызовом отвечала она.

Как только Линда представляла себе богатство и роскошь, окружавшую Ронни, у нее непоправимо портилось настроение.

Ронни очень надеялся, что со временем у нее это пройдет. Нужно только немного потерпеть, уговаривал он себя. Не разрешать себе огорчаться, дуться на нее в ответ, проявлять глупость и малодушие. Он не собирался терять подругу из-за недопонимания, уязвленного самолюбия, пустой гордыни и тому подобных вредных и непозволительных чувств. Это всё наносное и по сравнению с тем, что у них есть, с их дружбой, если вдуматься, гроша ломаного не стоит.

— Знай, мой мальчик, — как-то сказал ему на прогулке Аркадий Фабианович. — Обида — сила разрушительная. На самом деле это агрессия, направленная против самого себя.

Поздней ночью ресторан затихал. Кроме охраны, все разъезжались. Гасли огни.

Перед уходом Наташа его целовала. От нее пахло духами, бифштексами и салатами, сигаретным дымом. Ронни нравились ее руки — домашние, нежные. Он урчал от наслаждения, закрыв глаза. Она ласкала его, гладила, положив лохматую голову себе на колени, и псу чудилось, будто из-за стены его окликает знакомый голос. Внутри у него всё обмирало. Он словно летел навстречу Оксане Петровне, бросался на шею Никите, тыкался носом в теплую руку Глафиры Арсентьевны.

Пожелав ему спокойной ночи, Наташа выключала настольную лампу и уходила.

А Ронни еще долго ворочался с боку на бок, перебирая в памяти прожитый день, вслушивался в монотонный гул подвальных холодильных камер, поскуливал и вздыхал, сожалея, что вновь никого не встретил.

В беспокойных и горестных снах он по-прежнему часто видел седую исхудалую женщину. Старческое тело ее дымилось и тлело. Она металась по дому, в котором не было крыши, мебели, окон, а только шершавые голые стены, подпиравшие небо. Вымаливала прощения и не получала его, судила себя и не могла осудить. Ронни царапался, выл. Из пересохшей пасти его клубами шел пар. Он с лаем носился по коридорам, толкал лапой дверь — дверь падала и разлеталась в щепки. В пустом проеме грохотал бесчувственный город. Визжали шины, и плыл, как вода в реке, раскаленный асфальт. Его обступали идущие ноги, толстые, тонкие, кривые и стройные. В носках и колготках, в брюках, в бриджах, в шортах, в коротких и длинных платьях. И — обувь, обувь, всюду обувь. Резкий запах. Туфли, ботинки, бесконечная вереница сапог, босоножек, кроссовок. И сухая пыль.

Опыт бродяги-скитальца — по совместительству ресторанного баловня — всё очевиднее сказывался на его облике и поведении. В осанке Ронни появилась солидность, несуетность, благородная сдержанность. Он заметно заматерел. У него обострился слух, возросла восприимчивость, глаза сделались зорче, нюх — тоньше. Он существенно пополнил словарный запас, хотя речь человеческая — и не обязательно под хмельком — бывает замусоренной и невнятной.

— Не огорчайся, если смысл некоторых слов от тебя ускользает, — говорил ему в лесу Аркадий Фабианович. — Помни, мой милый: вначале было не слово, а звук и жест.