Восставшие из пепла - Слав Караславов

И удалился…

Что было делать? Продолжать настаивать на своем? Тогда придется расстаться с мечтой о венецианской флотилии, с помощью которой они хотели продолжить свой поход. А это означало конец всем их усилиям…

Защитники Зары выставили на башнях кресты и иконы. Священники до полуночи бродили по крепостным стенам и пели хвалы божьему сыну и святым апостолам, чтобы умилостивить почитателей Христа и дожа Венеции. Но город был захвачен и разграблен. Поскольку лето кончалось, дож Венеции предложил крестоносцам перезимовать в Заре. Город разделили на две части: одна, прилегающая к морю, отходила венецианцам, другая же — войску крестоносцев. И все было бы хорошо, если бы не сущая безделица. Дело в том, что при грабеже города почти все его сокровища были захвачены венецианцами и знатными рыцарями, а солдаты крестоносного войска остались без добычи. К тому же слова фландрского священника патера Гонория, который и раньше был противником похода на Зару: «Божье имя опозорено ради того, чтобы была сыта Венеция!» — взбудоражили людей, и закипела настоящая резня. Ненависть сошлась с ненавистью, мостовые не успевали впитывать человеческую кровь. Сначала рыцари стояли в стороне от кровавой схватки, с венецианцами дрались лишь простые воины. Но неслыханная жестокость венецианцев заставила Балдуина вмешаться. Он направил к Дандоло своего гонца с просьбой утихомирить венецианцев, в противном случае вся армия крестоносцев выступит против них. Дандоло помнил, что в споре о нападении на Зару Балдуин держал его сторону, и, опасаясь, что этот влиятельный рыцарь теперь вовсе может выйти из повиновения, отдал соответствующее распоряжение…

Балдуин сидел на корме галеры под пестрым навесом, прищурясь, смотрел на горбатую спину моря и думал о том, что осталось за плечами, и о том, что ждало его впереди. Позади был еще один разоренный ромейский город — Диррахий[118]. Весь в буйной майской зелени, город до своей гибели был прекрасен. Балдуин никогда не видел таких крупных звезд на небе, какие горели над этим городом. Они напомнили ему почему-то глаза его жены. Она осталась в Марсилии[119], ждет ребенка и хороших вестей из рыцарского похода. Она обещала потом разыскать мужа, где бы он ни был. Он верил ей. Но, к своему удивлению, с некоторых пор стал замечать, что все реже и реже думает о жене.

С галер, кораблей и парусников звучала музыка, гремели медные и серебряные трубы. Развевались на ветру разноцветные штандарты. Страшная, безжалостная армия, жившая уверенностью, что она непобедима, плыла вдоль берегов империи в предвкушении запаха свежей крови.

И одним из предводителей этой армии был он, Балдуин, граф Фландрии и Эно…

Грозные крестоносцы приближались, и отказ Калояна вступить в союз с ромеями вконец расстроил василевса. К тому же ему не на кого было возложить оборону и укрепление Константинополя; одному Алексею Палеологу с этим не справиться. Что же делать? Помириться с зятем Феодором Ласкарисом? Тоже не бог весть какой военачальник.

И тут василевс вспомнил вдруг Алексея Дуку Мурзуфла[120], по прозвищу Густобровый.

С этим человеком императора связывали давние события, о которых он не любил вспоминать. Когда-то во время неудачного похода против сарацин[121] Алексей Ангел был пленен египетским султаном Саладином[122] и этого Дуку Мурзуфла послал он к своему брату Исааку, василевсу ромеев, за выкупом. Но Исаак, видно, был рад, что Алексей попал в плен, и с выкупом не спешил. Лишь после долгих и униженных просьб Алексея Ангола василевс отправил Саладину требуемое количество золота. Братья встретились, питая друг к другу тщательно скрываемую вражду.

Дука Мурзуфл еще в те времена, будучи посредником между Исааком и Саладином, не мог не заметить, как наливалось кровью лицо Алексея и сжимались его кулаки, когда восхвалялось имя брата. Густобровый, преследуя свои корыстные цели, начал раздувать в его душе вражду к Исааку. Он первый высказал слова о никчемности тогдашнего василевса, «обидного для ромеев императора», который якобы и в подметки не годится Алексею Ангелу, «достойному государственному мужу и воину». И пленение его Густобровый изобразил не как результат поражения, а как готовность к самопожертвованию, удержавшему его никудышного брата на престоле. Эта побасенка вскоре пошла гулять по городским площадям.

С тех пор утекло немало воды. Алексей Ангел, помня добро, был всегда благосклонен к Густобровому, не забывал одаривать его своими милостями, но от дворца держал подальше, боясь его проницательности и умения использовать чужие способности ради собственной выгоды. Кроме того, василевс знал о себе жестокую правду: он никогда не обладал той решительностью, кою приписывал ему Мурзуфл. Густобровый это тоже знал и понимал, что его постоянное присутствие раздражало бы императора…

А вот теперь Алексей Ангел велел позвать Алексея Дуку.

Густобровый явился. Кличка была дана ему за густые черные брови, сросшиеся над переносицей, образовавшие толстую, как головня, черту. В таком укрытии глаза Мурзуфла прятались, как маленькие зверьки в лесных зарослях.

Дука опустился перед василевсом на колени, поцеловал носки его сапог.

— Встань, друг, встань! Приближаются страшные дни, когда твой василевс будет стоять вот так же на коленях перед чужеземцами, если его друзья не защитят империю силой своего оружия…

Подкупающая откровенность василевса поначалу сбила с толку Густобрового. Но, поколебавшись, он встал. А потом и догадался, что ему следует сказать.

— Бог не позволит, чтобы недостойные посягнули на самого достойного его земного сына. Твоя воля может укротить море, а рука — поразить каждого, кто с нечистыми помыслами пойдет на твой царственный город, солнценосный повелитель…

— Но они приближаются, мой друг! — вздохнул василевс. — И с ними сын нашего общего с тобой врага…

Василевс не сказал, кто они, не назвал имени врага, но Мурзуфл понял. Весь город уже говорил о надвигающейся опасности и о принявшем латинскую веру молодом Алексее, сыне бывшего василевса, вступившем в войско крестоносцев. Густобровый понимал, что сын Исаака Ангела, отрешившись от царьградской церкви, лишился поддержки многих влиятельных людей империи. В Царьграде было немало сторонников свергнутого василевса, но они глубоко скрывали свои чувства, боясь доверить их даже самым близким. Одно неосторожное слово, одна искорка во взоре при упоминании имени Исаака — и любого из них могли лишить если не головы, то глаз.

Густобровый с нетерпением ждал, когда Алексей Ангел скажет, зачем же он позвал его. Ведь не за тем только, чтобы пожаловаться на судьбу. Василевс поднялся с трона и, ступая как-то неуверенно, подошел к окну, долго смотрел на улицу. Он все еще не мог решить нелегкую для себя задачу — вызывать или не вызывать в Константинополь Феодора Ласкариса. Он стоял и думал, что на холмах, вплотную к городским стенам лепились домишки бедного люда, которые враг может использовать как прикрытия при подкопах, а по их крышам может легко добраться до самых зубцов стен. Лачуги нужно снести, хотя это породит ненависть к нему бедняков.

Повернувшись к Алексею Дуке, император сказал:

— Друг мой, Царьград и я никогда так не нуждались в верных и преданных людях, как сейчас. Я доверяю тебе и своему зятю Алексею Палеологу укрепление города. И если дочь моя Евдокия когда-нибудь положит на тебя свой благосклонный взгляд, даю императорское слово сделать и тебя своим зятем и севастократором…

Густобровый вознесся на седьмое небо. Евдокия жила с матерью в монастыре. Ее бывший муж, сербский жупан, развелся с ней из-за того, что она не могла родить ему наследника. Для Алексея Дуки ее бесплодие не имело никакого значения. Как женщина Евдокия была бы для него в самый раз — не слишком молода, но и не стара. Да и какое это имеет значение — молода она или стара?! Ведь она дочь василевса? Дочь самого василевса!

Рассыпаясь в благодарностях, обуреваемый чувством, что недалеко то время, когда могут стать явью его самые дерзкие мечты, Алексей Дука покинул дворец.

На другой день был оглашен императорский указ, по которому оборона и укрепление города возлагались на севастократора Алексея Палеолога, бывшего до настоящего времени протостратором, и на его помощника Алексея Дуку…

Указ внес успокоение в толпы горожан: значит, василевс думает о них, готов их защищать. Даже уничтожение лачуг бедноты не нарушило общего приподнятого настроения. Вопли пострадавших не доходили до ушей власть имущих, а досужих бездельников только развлекали. Сносом ветхих домишек и ограничились работы по укреплению городских стен. Ни для чего другого просто не хватило времени.