Тропинка в зимнем городе - Иван Григорьевич Торопов

Тот, в беспамятстве, тяжело дышал, был весь влажен от пота, на губах опять запеклась кровь — Ваня отер ее влажной тряпицей и, поразмыслив, размешал в пробке от фляги немного спирта с водой, приподняв голову деда, тонкой струйкой влил ему в рот — губы шевельнулись, язык заворочался от согревающего зелья, но в сознание дедушка не пришел.

В шалаш затащил и Бисина. Но уж поить его спиртом Ваня не стал: душа противилась, не позволяла лелеять и пестовать так же, как деда, человека, свершившего зло.

Тем временем багряное вечернее солнце уже опустилось за черту горизонта, стало невидимым, лишь небосвод рдел огненным заревом.

Предстояло еще прибрать лосиную тушу. Не расслабляясь, чтобы вконец не сморила усталость, Ваня насек жердин, вколотил их туго между деревьями. На этих перекладинах надо было развесить крупно нарубленные куски мяса. Но прежде, покуда еще светло, Ваня смастерил из бересты емкий короб, спустился к ручью за водой: там досыта напился сам, чтобы лишнего не таскать, — а запас унес.

В лесу совсем стемнело, и развешивать мясо на жердях пришлось уже при свете зажженного костра. Да и прибрать он успел лишь то, что было нарублено дедом: на остальное уже не хватило сил.

Густо присолил несколько больших кусков мякоти, нанизал их на березовую палочку, навесил над огнем, чтобы испеклось на жару.

Ох, и устал же он. Вот теперь, когда расслабился, во всем теле почувствовал гнетущую тяжесть. Ни рукой, ни ногой шевельнуть нет мочи.

Огонь костра, разгораясь, добавлял истомы, но это ощущение было благодатным. Хорошо, что не поленился свалить и разделать сухую конду — вон как она обдает теплом, как горит охотливо и бесшумно, без треска, не постреливая угольями.

И все же он заставил себя еще раз подняться. Нужно было собрать оружие: дедушкину пищаль и свое ружье занес в шалаш, чтобы были под рукой. Под хвойным настилом припрятал топор, тоже к себе поближе. А ружье Бисина унес и надежно укрыл в сторонке: вдруг злодей очнется и ему опять что-нибудь взбредет в голову.

Лес погрузился в ночной мрак: не видно ни зги — лишь живой, полыхающий желтыми языками, время от времени меняющий облик огонь вырывал из тьмы зыбкий освещенный круг, за которым — со всех сторон — будто стоял глухой черный тын, мрачный и жуткий. И тишина: словно леса и воды тоже оробели перед загадкой всемогущей темноты, затаили дыхание, съежились, приумолкли.

А сверху, сквозь хвойное кружево, мерцали далекие звезды, то ли сочувствуя выбившемуся из сил мальчику, то ли злорадно перемигиваясь, глядя на молодого таежника, угодившего в западню коварной судьбы.

Один, совсем один остался он в темном беспредельном и непонятном мире: даже словом живым перемолвиться не с кем, смягчить стесненную душу. Сюдай? Да ему хоть и скажешь что-нибудь — поймет, а ответить все равно не сумеет. Дедушка глух и нем, распластался в шалаше. Хорошо, если еще живым останется после такого ранения. Жутко Ване одному в ночи. Он и сам не вполне сознает, чего боится, но этот страх не в силах унять даже чрезмерная усталость.

Сюдай, обогревшись, отодвинулся от костра, положил голову на передние лапы, затих. Интересно, о чем он думает, если способен думать: о насущных заботах или, как Ваня, обо всем на свете? Давеча, когда Ваня примчался на выстрелы, пес голосил страшно — перед покойником, как говорят обычно в народе. Значит, думает… Он ведь знает, что после выстрела, после этого грохота, всякая живность обливается кровью и умирает. А тут в самого хозяина вонзилась молния, и кровь обагрила грудь…

Кабы не Сюдай, Ване было бы еще страшней и тоскливей. А теперь самая большая надежда на него, на друга, обладающего верным чутьем и зорким глазом, — даже больше, чем на себя! Ведь сам он, Ваня, может заснуть от усталости, и появись кто тихо — во сне ничего не услышишь. А Сюдай учует, хотя вроде бы и дремлет в тепле, — учует и своевременно подаст сигнал тревоги, разбудит Ваню. Значит, и нечего бояться, если рядом такая умная, смышленая собака. И в пищалях. — заряды.

Мысли бьются в голове мальчика, как трепещущие языки костра.

Хорошо, что человек приручил собаку. Наверное, это сделал первым человек одинокий, вроде Тяна: тоскливо было одному и охотиться трудно. Вот он и начал приманивать к себе волкоподобного зверя. Подкармливал, а потом в пору трескучих морозов впустил в теплую лачугу. Сметливая тварь ответила на добро верностью. Но как, думает Ваня, глядя на Сюдая, они оповещают свое потомство, будущие поколения о том, что отныне им следует жить вместе с человеком, помогать ему во всем, а не глядеть в лес, как тот известный волк, которого сколь ни корми…

Как бы без собаки-то обходились охотники на протяжении многих веков? Ведь сколько людей небось вот так же коротали долгие и темные ночи в лесу наедине с другом-собакой? С тех непамятных времен, как обжита Земля…

Мальчика впервые пронзает мысль о беспредельности мира. Неужто правда, что у него нет ни конца, ни начала? А бытие, жизнь — они, наоборот, замкнуты между началом и концом. Сегодня вот дедушкина жизнь могла оборваться, попади пуля чуть ниже. Смерть подстерегала его совсем рядом. Но если бы дедушка и умер, все остальное вокруг пребывало бы в прежнем виде: безмятежный темный лес и тихо журчащий ручей, Крылатый чибук в сенцах избушки и Сюдай у костра. И сам он, Ваня, остался бы тоже. Пока бы остался, потом, быть может, и его не станет… Неужели — не станет? Все вокруг будет, а его не станет. Как же так? Был, был и вдруг нету… Разве он, Ваня, рожден не навечно?

— Да что за чушь я несу?.. — произнес он сердито вслух и даже тряхнул головой, чтобы отвязаться от докучных и никчемных дум. Потянулся к огню, повернул деревянный вертел, благоухающий запекшимся мясом. Хотелось есть, но еще больше хотелось спать — и, чтобы одолеть сон, опять обратился к псу.

— Слышь, Сюдайка, — говорит Ваня собаке, глядящей на него своими умными глазами. — Хочешь, я тебе перескажу одну книгу, которую читал недавно. Называется — «Борьба за огонь». Ух, интересная! Самым отважным первобытным воином был человек по имени Нао. Огонь тогда хранили в посудине, сплетенной из прутьев и обмазанной глиной. Хранили, как самое ценное сокровище…

Но рассказ Вани прерывается вдруг, веки его смежаются сами собой, голова никнет, щека припадает к разогретой коре.

Теперь уж весь мир оказывается во власти кромешной ночи.

20

Ваню разбудил