Цирк 'Гладиатор' - Борис Александрович Порфирьев

— Ну да. Там, против города, слобода есть — Дымково; в разлив водой затопляется; бывает, по крыши… В ней мастера испокон веку этим занимаются. Так и называется — дымковская игрушка. А блестит — это они на яичном желтке краску разводят… Мне Никитин дядя объяснял.

— Вот о чём надо книгу писать. А не о вас — неблагодарных борцах, — шутливо говорил Коверзнев. — «Сибирской закалки», «сибирской закалки»… Да «сибирской закалки» звучит лучше, чем «псковской»! Ясно? — он сунул свистулю в рот, свистнул: «Фю–фю–фю», — зажимая пальцами отверстия, засвистел на все голоса.

21

Не оборачиваясь к Верзилину, продолжая причёсываться перед зеркалом, Нина сказала:

— В таких делах, по–моему, никогда нельзя советовать.

Глядя на её узкую худую спину, по которой сейчас были

рассыпаны чёрные волосы, Верзилин объяснил со вздохом:

— Мне толчок нужен. Я надеялся от вас его получить. Я сильнее Никиты, но у меня — рука. Однако я всё больше и больше склоняюсь на сторону Валерьяна Павловича. Противник сильный, вот видите: в один вечер будет бороться и под автомобилем лежать. Вот что пишут: «До чего дошли люди: завтра по живому человеку автомобиль проедет. Это называется бенефис Корды». А вот в другой газете: ««Человек со стальным животом и железной спиной» — это заграничная знаменитость Корда, которого на его бенефисе автомобилем переедут по стопудовой платформе».

Нина ничего не ответила. Откинув голову, так что в зеркале отразился один подбородок, она плавными движениями расчёсывала волосы.

В окно упал луч солнца, осветил розу, лежащую на скатерти, пронзил насквозь опавшие кремовые лепестки, заиграл на флаконе с духами «Карнавал»; крохотная яркая радуга вспыхнула на листе газеты, брошенной Верзилиным.

Рассматривая красную наклейку на духах, на которой было изображено домино в чёрной маске, Верзилин вспомнил, как в прошлом году мечтал об эффектной победе, над Мальтой. И маска, и дорогая шляпа, и перекинутый через локоть плащ — каким наивным всё это сейчас показалось ему! Неужели он ещё в прошлом году был таким чудаком?

На солнце набежала тучка, радуга погасла. Верзилин взял флакон, понюхал пробку; этими духами душилась только Нина; ему раньше казалось, что и от её львов пахнет «Карнавалом».

Снова в комнате стало светло. Он поставил флакон на стол, но не мог отыскать прежнего места — радуги не было.

«Смешно, о чём я мечтал в прошлом году — о личной славе… Мститель в таинственной маске».

Нина медленно повернула свою закинутую голову, глядясь в маленькое круглое зеркальце на костяной ручке; положила его на комод — солнечный зайчик прыгнул прямо в руку Верзилина. Пытаясь зажать его в кулаке, он спросил себя: «А не о личной ли славе я мечтаю и сейчас, думая бороться вместо Никиты?» Но сразу же опроверг: «Нет, просто мне Валерьян Павлович внушил, что я сильнее».

Зайчик никак не хотел попадать в кулак, прыгал по пальцам, по ладони.

«А ведь у Никиты хватит силы и упорства справиться с Кордой. Он так и горит желанием сразиться».

Верзилин резко поднялся, подошёл к комоду, взял зеркало, навёл им луч на флакон «Карнавала» — радуга опять заиграла на газетном листе.

— Одну минуту, я сейчас, — сказала Нина.

Заложив руки за спину, Верзилин закинул голову — упёрся взглядом в афишу, на которой Нина была изображена в окружении львов. Рядом висели крупные фотографии. Всё напоминало о прежней её профессии. Как–то она завтра понравится ему в цирке?

Позже, сидя в извозчичьей пролётке, Верзилин сказал:

— А я, Нина Георгиевна, решил, что бороться должен Никита.

— Я думаю, вы правы… Только всё же горько бывает, когда на твоё место приходят молодые… Вот и у меня так же. Мой номер тренирует какая–то Измайлова в Москве…

Думая о своём, Верзилин сказал:

— Меня может подвести рука, а здесь рисковать нельзя — речь идёт о чести нашего отечества… О своей славе в таком деле надо забыть.

И теперь, когда он окончательно решился, ему стало хорошо и спокойно. Захотелось как–то отпраздновать это своё решение, послушать музыку, полюбоваться Ниной. Он сказал ей, что хочет угостить её обедом; как она смотрит на это? Она не возражала.

Расплатившись с извозчиком, поднимаясь по ступенькам кафе, Верзилин посетовал:

— Первый раз жалею, что у нас нет телефона, — а то бы мы срочно вызвали. Никиту, Левана и — главное — Валерьяна Павловича.

На мгновение повернувшись к нему и взглянув в его глаза, Нина сказала:

— Я бы сегодня хотела остаться с вами.

И, опустив его руку, взбежав по ступенькам, объяснила:

— Мы и так слишком часто бываем на людях…

— Я рад, — сказал он, открывая дверь.

Они слушали румынский оркестр; пили холодное кислое вино. Потом прошли из конца в конец весь Невский, выбирали цветы в цветочном магазине; рассматривали в витринах фотографии Корды. Не заметили, как очутились на Марсовом поле. Солнце освещало горбатый Троицкий мост, бронзового Суворова в античных доспехах, шпиль Петропавловской крепости. Они сидели на скамейке, держась за руки, любуясь бело–жёлтым ампиром Павловских казарм и подстриженной зеленью Летнего сада. Игла Михайловского дворца маячила над деревьями в серой дымке.

Мимо прошла пара; девушка в длинном платье, жёлтом платочке напевала вполголоса:

Надев своё лучшее платье,

С толпою пошла и она…

И насмерть зарублена шашкой

Твоя молодая жена…

Стало грустно от этой песни. Почему–то вспомнился рассказ Феофилактыча о том, как Никита обезоружил стражника. Нина выслушала его молча, задумавшись. Они шли вдоль набережной. Пуская клубы дыма, по Неве тащились пароходики — тянули баржи с дровами, с камнем. У причала стояла большая яхта; ветер шумел в её стройных реях.

Ощущение грусти не покидало Верзилина и на другой день. Даже в цирке он сидел грустный. Ни бравурная музыка, ни помпезность помещения не могли изменить его настроения. Он без волнения смотрел на малиновый бархат лож и партера, на такие же ковры в проходах; хрустальные люстры заливали светом купол, на котором был изображён в самых разных видах основатель цирка.

На манеж вышел хромой чёрный человек с большой нижней челюстью и искусственным глазом — сам «Чипионе» Чинизелли. Пощёлкивая шамбарьером, он под звуки оркестра заставлял стройных блестящих лошадей танцевать, кланяться публике, маршировать, как на параде. Чинизелли всегда славились лошадьми. Покойный отец Сципиона — Гаэтано — давал уроки верховой езды самым знатным фамилиям Петербурга. Любовь к лошадям перешла от него и к сыну. Верзилин прекрасно знал его знаменитую конюшню.

Сципиона Чинизелли сменила жена — Люция. Штальмейстер почтительно передал ей шамбарьер. Выбежали чудесные маленькие шотландские пони. Коверзнев наклонился к Верзилину, рассказывая,