Цирк 'Гладиатор' - Борис Александрович Порфирьев

лишь бы возбудить интерес в неискушённом зрителе, преподнося ему время от времени пикантные новинки и неожиданности. Появляются «непобедимые маски» всех цветов, выступают «вне чемпионата» «пещерные люди», ужасающие своей дикостью, и проч. и проч.

Для большей убедительности мы приведём ряд примеров и докажем безусловную справедливость наших выводов и заключений фактами.

Первое. Для того чтобы повысить сборы, антреприза часто выдаёт своих борцов за иностранцев. Лезгинский лудильщик самоваров Хасаев борется под именем французского чемпиона Рабинэ, умершего в России и «оставившего» Хасаеву свою любовницу, а вместе с ней имя, медали и дипломы, — т. е. всё, кроме происхождения и знания французского языка. Рабинэ — Хасаеву показалось мало медалей прославленного чемпиона, и он заказал ещё двести заграничных жетонов в Германии…»

Примеры следовали один за другим. Верзилин перечитывал их, думал с восхищением: «Вот чёрт, не боится никого на чистую воду вывести». Косился на Коверзнева. А тот, подставив свою грудь солнцу, говорил Никите:

— В Элладе существовал обычай: всех больных, тщедушных младенцев бросать в волны Эгейского моря… У них не было слабых людей… Как, правильно они поступали?

— Правильно, — осторожно ответил Никита.

— Нет, неправильно! — обрезал его Коверзнев, резко перевернувшись со спины на живот. — Правильна их система воспитания… И люди должны добиться того, чтобы из каждого больного ребёнка вырастить здорового духом и телом человека… И мы должны это пропагандировать!

Верзилин улыбнулся, стал листать книжку дальше. Странно было видеть своё имя рядом с именами Поддубного, Заикина, Вахтурова.

«Русское простое имя — Ефим. Крепкая, сибирской закалки фамилия — Верзилин. Ефим Верзилин. Два слова, — и возникает любезный сердцу образ могучего русского богатыря. Вот он, простой, усатый великан, сильный и добрый, горячо и нежно любящий свою мать‑Родину. Попросту, без затей, по–молодецки прославил…»

«Почему — сибирской?» — подумал Верзилин и как–то спросил об этом у Коверзнева.

Пересыпая с ладони на ладонь песок, не поднимая глаз, тот ответил:

— «Сибирская закалка» — лучше звучит. Если написать «псковская», никакого впечатления не произведёт.

«Он ещё и не такое сочинит. Один раз он заявил, что я потомок царицы Тамары…» — вспомнилось Верзилину.

А Коверзнев сказал извиняющимся тоном:

— О вас я должен был написать самые тёплые слова, а не получилось — сам понимаю… У меня всегда так: чем больше чувств, тем труднее писать… И стиль какой–то псевдонародный становится. И «простой, усатый великан» — к чему «усатый» — непонятно… Глупо… Вы извините меня — я ещё напишу о вас.

Он лёг рядом с Верзилиным на песок, взял у него свою книжку, сунул её под тяжёлый саквояж. Подняв голову, рассматривая подошедших Никиту, Левана и Ивана, сказал о другом, словно хотел, чтобы Верзилин поскорее забыл этот разговор:

— Вон дача Стембока — Фермора. Так с ним такая история во время войны была. Молодой, красивый корнет лейб–гвардии гусарского полка, миллионщик, оставшийся сиротой, влюбился в одну красавицу из кордебалета. Опекун граф Воронцов — Дашков категорически против. Сумел его отправить на позиции — в Маньчжурию. А девушка перекрасила цвет волос, сменила имя и паспорт, перешла румынскую границу, по океану на корабле попала в Маньчжурию с другой стороны. Отыскала Стембока. Пошли к полковому священнику. Так и так, перед лицом смерти, под пулями, хотим вступить в брак, любим друг друга и так далее… Ну и всё — пожалуйста, готово… Воронцов — Дашков волосы на себе рвёт, а ничего не изменишь — простая танцовщица, девчонка перехитрила его, распоряжается миллионами…

Глядя на дачные игрушечные домики с башенками и высокими крутыми крышами, Верзилин подумал: «Опять сочиняет». Взглянул на часы. Надо было продолжать занятия. Эх, а хорошо всё–таки, когда все вместе! Не может, видимо, человек быть в одиночестве… Вот бы всегда так. Чтоб не повторялся страшный прошлый год…

Солнце клонилось к западу. На облюбованной ими полянке появилась тень. Торфянистая почва упруго поддавала, как опилки под ковром. Верзилин подтолкнул Татаурова к Никите. Последовало их рукопожатие, быстрая смена местами, и они схватили друг друга в объятия.

— Передний пояс! Передний пояс! — требовал Верзилин, — Ты выше Ивана и выше Корды — используй своё преимущество.

Когда Татауров был пригвождён лопатками к земле, Верзилин, не дав Никите передышки, схватился с ним сам. Они долго ходили в стойке, потом Верзилин упал на бок, увлекая за собой Никиту, расслабился, сделал вид, что уступает, и неожиданно перебросил через себя, навалился, вжал в зелень.

Вставая, тяжело дыша, подумал: «Коверзнев прав — бороться всё–таки надо мне… Только не буду пока говорить об этом Никите, пусть занимается».

Он заставил Никиту бороться с Леваном, потом снова с Татауровым, потом с собой.

Возвращались домой поздно. Перед самой Чухонской слободой, на Смоленском кладбище, Коверзнев остановился перед бюстом Гаэтано Чинизелли. Осмотрев его со всех сторон, рассказал о том, как тридцать лет назад этот предприимчивый итальянец добился через любовника своей дочери — наследника престола — аренды на участок у Семёновского моста и основал самый крупный в России цирк.

Верзилин подумал: о чём бы они сейчас ни говорили, разговор всякий раз сводился к Чинизелли. А они ведь с Коверзневым негласно договорились не напоминать Никите лишний раз о предстоящей борьбе… Но от этого, видно, не убережёшься. Тем более что бенефис Корды через два дня.

Потом, глядя на жирных ворон, неподвижно сидящих на крестах, подумал: «А впрочем, теперь, когда бороться буду я, это не имеет значения».

Стало прохладно; солнце почти скрылось; тени от деревянных крестов лежали ломаными линиями на холмиках могил. Кричала какая–то птица — протяжно и резко. За оградой кладбища монотонно шумела фабрика.

По Чухонской слободе гнали коров. Обочь дороги, по мягкой пыльной тропинке, шла верзилинская хозяйка — несла дровину. Верзилин догнал женщину, отобрал дровину, кивнул Никите:

— Возьми бадью с молоком.

Она запричитала, начала благодарить, — как будто впервые ей помогал постоялец.

Коверзнев забежал вперёд, распахнул калитку. Опять начал болтать. Верзилин подумал: «Ага, догадался, что дал маху с Чинизелли».

Доставая из чемодана полотенце, Верзилин наткнулся на свистульки–раскоряки, на барынь в кринолинах. Забыл, совсем забыл о них! И, не вставая с колен, протянул Коверзневу:

— Это, Валерьян Павлович, по вашей части.

Глаза у Коверзнева загорелись, он хватал то одну игрушку, то другую, восклицая:

— Как горят краски!.. А золото!.. А форма–то, форма–то какая. Такая простота и такая выразительность!.. И всё своё, русское… Какой колорит!.. Ну, Ефим Николаевич, иметь такое богатство и держать его под спудом — это преступление…

— Да я совсем забыл об этих игрушках, — признался Верзилин, перекидывая через плечо полотенце и защёлкивая чемодан.

— Откуда они у вас? Откуда?