Новый Мир ( № 5 2005) - Новый Мир Новый Мир

Иногда я начинал разговаривать вслух, но разговор не ладился, и я смолкал.

“Помнишь, как бабука приносила тебе чай, утром, и к чаю печенья, намазанные деревенским маслом… Ты просыпался и пил, теплый и довольный…”

“Не помню”.

“Помнишь”.

Я пытался себя завести, взбодрить, чтобы не загрустить, не задремать, не затосковать болезненно и тускло.

“Вспомни: ты — ребенок. Я — ребенок. И твое тело еще слабо и глупо. Мое тело. Вспомни…”

Бабука рядом, безмерно любящая меня, внимательная и ласковая. И мир вокруг, который я мерю маленькими шажками, еще веря, что едва подрасту — пройду его весь.

Мы много разговаривали с бабукой, она играла со мной и пела мне, и я тоже сильно ее любил; но все, что так живо помнилось, — отчего-то сразу рассыпалось, не одно радостное происшествие из близкого прошлого не становилось живым и теплым, и брызговики со скрипом разгоняли воспоминания с лобового.

Дорога плутала в муромских лесах.

Бессчетно встречались малые речки, покрытые льдом, и без единого огонька деревни.

Хотелось встретить хотя бы светофор — чтобы он помигал приветливо, — но кому здесь нужны светофоры, кроме меня.

Машина шла ровно, хотя дорога, я видел и чувствовал, была скользкая, нечищеная и песком не посыпанная.

Через несколько часов я выехал к развилке — мой путь перерезала четырехполосная трасса. И здесь наконец я увидел фуру, которая шла слева, и мне было радостно ее видеть, потому что не один я в этой мерзлоте затерян — вот, пожалуйста, дальнобойщик жмет на педаль.

“Пустой едет, поэтому не боится ни ГАИ, ни черта и тоже, быть может, рад меня видеть...”

Так думал я, рывками нажимая тормоз, чтобы пропустить фуру, но дорога не держала мою машину, колеса не цепляли асфальт. И даже ветер, кажется, дул в заднее стекло, подгоняя меня, подставляя мое тело, заключенное в теплом и прокуренном салоне, под удар.

“Ивау! Га!”

“Доброе утро, пап…”

Я рванул рычаг скоростей, переставляя с “нейтралки” на вторую, потом немедля на первую — пытаясь затормозить так. Машину дернуло, на мгновенье показалось, что она сбавила ход, но я уже выезжал на трассу и смотрел тупо вперед, в пустоту и опадание белоснежных хлопьев. Слева в мое лицо, отражающееся безумным глазом в зеркале заднего вида, бил жесткий свет.

Дальнобойщик не стал тормозить, а вывернул руль и мощно вылетел на пустую встречную. Фура, громыхая и взмахнув огромным хвостом прицепа, проехала у меня пред глазами, быть может, в полуметре от моей машины.

Когда взметнувшая облако снега громада исчезла, я понял, что все еще качусь медленно. И мягко покачиваю рулем, словно ребенок, изображающий водителя.

На первой скорости я пересек дорогу. Дальнобойщик около ста метров ехал по встречной, а потом свернул на свою полосу, так и не остановившись, чтобы сказать мне, что я... Что я смертен.

Я приоткрыл окно и включил вторую скорость. Затем — третью и почти сразу — четвертую.

Московский мальчик на войне

Лопатников Леонид Исидорович — журналист и экономист. Родился в 1923 году; окончил Московский полиграфический институт. Кандидат экономических наук. Автор многочисленных публикаций в “Литературной газете” и в экономической прессе, а также книг “Экономико-математический словарь” (15 изданий в разных странах), “Экономика двоевластия. Беседы об истории рыночных реформ в России” (2000) и др.

После событий, описанных ниже, служил “нестроевым солдатом” в тыловых частях Московского военного округа и в 1945 году был демобилизован по ранению.

Журнал публикует два фрагмента из военных мемуаров Лопатникова.

1

Когда я очнулся, склонившаяся надо мной женщина в белом спросила:

— А вы знаете, что с вами случилось? — и, не услышав ответа, ответила сама: — Обыкновенный для московского интеллигента инфаркт, только очень обширный, я бы сказала, даже громадный...

От меня тянулись какие-то провода к компьютеру, экрана которого я не видел — увидел только тогда, когда начал приподниматься с постели и мог повернуть голову вверх и направо. По экрану непрерывно бежали пилообразные зубчатые линии — это билось мое разорванное инфарктом сердце.

Реанимационное отделение академической больницы. Вокруг белый кафель, тишина — только еле слышное жужжание приборов.

Реанимация в переводе на русский язык означает “оживление”. Осознав, что сказала мне женщина, — как я позднее узнал, это была заведующая отделением, — я понял, что снова, уже второй раз в своей жизни, вернулся с того света. Почему второй — скажу после.

Странно, но чувствовал я себя великолепно. Ничто не болело, казалось, захочу — и встану с кровати как ни в чем не бывало. Но главное, у меня — почти по классику — была в мыслях ясность необыкновенная! Такого я не ощущал, пожалуй, с далекой студенческой поры, когда пару раз “в ночь перед экзаменом” пользовался чудодейственным лекарством — помню, оно называлось первитином (в первые послевоенные годы он пользовался успехом у студентов, но потом, видимо из-за его наркотического действия, был изъят из обращения). Я думал с необыкновенной быстротой — перебирал в памяти какие-то события, вспоминал книги, некогда читанные, а давнишние поездки картинно воспроизводились перед мысленным взором.

Делать мне было совершенно нечего. Чтобы занять себя, я стал приводить воспоминания в какую-то систему. Говорят, что перед смертью в мозгу человека проносится вся его жизнь. Не знаю, да и проверить это невозможно. (Мой друг Вася Селюнин, испытавший однажды клиническую смерть, говорил мне: “Ничего интересного я там не увидел!”) Здесь было нечто иное. Я сам, сознательно направлял свои мысли. Но едва я вспоминал какое-то событие, оно наполнялось деталями, которые, казалось мне, я давно и навсегда забыл. Наверное, по журналистской привычке стал сводить впечатления и мысли в какие-то куски, придумывал им заголовки, иногда, как мне казалось, довольно выразительные, — и все это с невероятной быстротой. Когда спустя некоторое время я поделился впечатлениями обо всем этом с младшим сыном Митей, он предположил:

— Это тебя, наверное, накачали наркотиками для обезболивания.

Все может быть...

В реанимации меня “вели” два врача, посменно. Они были очень разные. Один — лысоватый, в очках, ужасно серьезный. Мне не сказал за все время ни слова. Ослушает меня, потом уставится в монитор, долго-долго рассматривая бегущие зигзаги, о чем-то думая. И, круто повернувшись, уйдет.

Другой — жизнерадостный коренастый крепыш с густой шевелюрой, подходил, тоже ослушивал, потом удалялся, лишь мельком взглянув на экран. Однажды, на третий или четвертый день, он вдруг обернулся. Лицо его осветилось улыбкой, и он показал мне большой палец! По-видимому, этим выразительным жестом он хотел сказать:

— Все, угроза миновала. Отбой.

Вот тогда я и решил наконец-то уступить многолетним настояниям домашних и особенно Мити, увлеченного историей семьи, — дал себе слово написать воспоминания, мемуары. (Правда, не для печати, а для семейного архива; о публикации одной из глав задумался только в связи с подготовкой к 60-летию Победы: генеральских мемуаров много, книг о героях войны — горы, а вот записки, показывающие те события, так сказать, с самого низу, какими они виделись глазами простого, ничем особенно не отличившегося рядового бойца-пехотинца, — такие записки, кажется, мне не попадались).

Лежа на больничной койке, я вдруг увидел картину шестидесятилетней давности. Картину почти совершенно черно-белую: белый снег вокруг, серое небо на фоне черных ветвей над головой. Белые стволы берез и белые маскхалаты однополчан, раскрашенные в белое повозки немцев и их серые шинели. И только одно огненно-красное пятно делает для меня картину цветной: кровь, хлещущая у меня изо рта, пропитывая пригоршни снега, которыми я безуспешно пытаюсь остановить ее. Постепенно сознание мутнеет...

Так я погиб среди белых подмосковных снегов. Да и по всем правилам не мог не погибнуть! Потому что немецкая пуля попала мне прямо в рот, выбила зубы, расколов надвое нижнюю челюсть, и, чиркнув по сонной артерии, продолжила свой полет. Случилось это 18 января 1942 года в районе станции Износки железной дороги Калуга — Вязьма.