Новый Мир ( № 5 2005) - Новый Мир Новый Мир

Я понял только одно — полк передислоцируется куда-то в сторону Брянска. Один ли полк передается другой армии или перебрасывается вся армия — об этом я, естественно, понятия не имел. На самом деле оказалось, что это была часть операции по переводу 49-й армии на южные подступы к Москве, вызванная наметившимся прорывом фашистских войск на этом направлении. (Этот прорыв действительно состоялся 2 октября под местечком Кирово Брянской области. Ситуацию, которая тогда сложилась на этом участке фронта, очень ярко описал Симонов в романе “Живые и мертвые”.) Конечно, мы, солдаты, тогда об этом ничего не знали.

Эшелоны, после короткой остановки в Москве, двинулись вперед. Два или три раза нас бомбили. Эшелон останавливался, мы выпрыгивали из теплушек, скатывались с насыпи, падали в канавы. Никогда не забуду, как один солдат, по-моему узбек, лежавший рядом, впился ногтями мне до боли в плечо и просто выл от страха при каждом разрыве бомбы. Были жертвы, в том числе и убитые. Наспех похоронили, тронулись дальше. Через несколько часов — это было уже ночью — мы увидели, что поодаль от железной дороги что-то горит. В одном месте, в другом, в третьем. Не знаю, какие распоряжения получило начальство, но эшелон остановился посреди чистого поля, и началась поспешная выгрузка. Тяжелые машины съезжали на полотно и направлялись к недалеко начинавшемуся лесу, на расхлябанную проселочную дорогу. И тут началась эпопея, которая осталась в моей памяти как самый трудный эпизод во всей моей фронтовой жизни.

Было так. Первая машина сравнительно легко продвигалась вперед, но вторая уже застревала в грязи, третья оседала по ступицы колес, четвертая — просто садилась на раму и не могла сдвинуться с места. А ведь за ними были еще десятки машин! (Не поручусь за точность, но тогда говорили, что их было около 75.) Велосипеды и мотоциклы были брошены тут же, на опушке. Только один стойкий мотоциклист не расстался со своим железным конем, но не столько ехал на нем, сколько тащил на себе по кустарникам и тропинкам параллельно дороге. Мы, солдаты, увязая в грязи, собирались по сорок, может быть, по пятьдесят человек, облепляли машину и на руках протаскивали ее сколько-то метров. Потом переходили к следующей, и все повторялось вновь и вновь. Такие группы (я был в одной из головных) растянулись по всей колонне и не останавливали движения до тех пор, пока вся она не скрылась в густом лесу, — счастье, что немецкие самолеты-разведчики не успели ее заметить.

Это было в районе Сухиничей, леса там густые, сумрачные, тянулись на много километров. Иногда самолеты над нами пролетали, но ничего, очевидно, не обнаруживали.

Какой-никакой сухой паек у меня в вещмешке был, но это и все. Было голодно. Все тело болело от непосильной нагрузки. Мы все тащили и тащили эти неподъемные машины. Так продолжалось, по-моему, два дня, а может быть, и больше. Однажды поутру лес расступился, и шедшие в передовом охранении бойцы дали сигнал — остановиться. Я подобрался к опушке и увидел, как в километре-полутора, не больше, по шоссе параллельно нашей дороге движется нескончаемая колонна танков. Вот тут я впервые испытал настоящий страх, даже ужас: у меня ведь не было еще никакого оружия, чем защищаться, если что?

Поступила команда: заглушить моторы, из леса не выходить, дождаться ночи. Одно хорошо: можно было отдохнуть.

Ночью движение возобновилось. Мы пересекли поле и вновь углубились в лес. Через некоторое время встретилось еще одно препятствие: река. Как кто-то определил, это были верховья Оки. Река небольшая, был и мост через нее. Но вот дальше — это даже трудно описать: высокий склон был скользким, как каток. Мы втаскивали машину на несколько метров, потом вместе с ней скатывались назад, подбрасывали под колеса все, что могли найти, — доски, прутья, камни. И опять ползли вверх...

И вытянули всю колонну!

Вытянули на гравийную дорогу у какого-то поселка, и тут случилось непредвиденное: водители дали газ и помчались вперед, оставив тех, кто их вытаскивал, на обочине. Уехали командиры рот, начальники радиостанций. Сказали нам, что мы должны двигаться пешком к Туле. Нас собралось человек, думаю, триста. При желании на семидесяти машинах можно было бы всех увезти, и нам было очень обидно. Но приказ есть приказ. Построились, пошли к шоссе. А там растворились в толпе бредущих в сторону Тулы отступающих солдат, как растворяется вода ручейка, втекающего в большую реку. Мы сразу растеряли друг друга. Зрелище было воистину ужасающее. Это была именно толпа. Шли тысячи людей — из разных дивизий, полков, дивизионов. Старались идти по шоссе, потому что по его сторонам почва превратилась уже во что-то совершенно непролазное — лужи, подернутые первым ледком, застывшая грязь, перемешанная сапогами наподобие какого-то лунного ландшафта. Вдруг со стороны Тулы промчалась упряжка с противотанковой пушкой — ей дали дорогу, может быть, с облегчением подумав, что хоть кто-то идет навстречу врагу, а не бежит от него. Но через некоторое время эта упряжка тем же аллюром промчалась обратно. Бреющим полетом, оглушая своим ревом, над нами пролетали “юнкерсы”. Они как-то лениво, больше, по-моему, для острастки или развлекаясь, поливали толпу пулеметным огнем. Мы бросались куда попало — в лужи, в грязь. Потом вставали и шли дальше. И так — много раз.

Вот тогда (грешен!) единственный раз за все время войны я подумал, что это — конец, что поражение неминуемо. Что нет такой силы, которая могла бы остановить и сокрушить врага.

Но у входа в Тулу я увидел первые признаки порядка. Там образовалось нечто вроде военного лагеря. Дымили полевые кухни, отступающих сортировали, формировали роты и батальоны и куда-то уводили строем. Очень быстро из толпы выловили всех или почти всех бойцов нашего полка и посадили в приготовленные заранее полуторки. Я увидел несколько знакомых командиров и очень обрадовался. Немедля колонна двинулась по шоссе Тула — Москва. Остановились в селе Ненашево… Быстро холодало, ветер бил в лицо, падал густой снег (точно дату не помню, но было это в середине октября). Меня сразу определили в охранение, выдали винтовку и валенки. Я стоял на посту, наслаждаясь удивительно красивым пейзажем, — кругом чистейший белый снег, из труб валит дым. Где-то внизу в долине чернеет не замерзшая еще речка. Какой контраст с осточертевшей скользкой глиной и грязью совсем недавних дней!

В Ненашеве мы простояли два или три дня, а потом отправились в деревню Бутурлино под Серпуховом, где расположился штаб 49-й армии, а значит, и наш полк. Командующим армией был генерал Захаркин — я его ни разу не видел, только слышал о нем от других.

Радиостанция РСБ, на которой я стал дежурить, была замаскирована в роще, неподалеку от избы, где жил наш экипаж. Станцию охраняли с собаками, мобилизованными на военную службу. Меня, поскольку я проходил на станцию каждые несколько часов, они знали и приветствовали.

Станция соединяла штаб армии со штабами дивизий и корпусов. Каждый час проводился сеанс связи, когда я должен был морзянкой передавать приказы и указания, а из дивизий получать донесения. Записи передавал начальнику станции, а он — дальше. Кроме того, проводились так называемые проверки связи, состоявшие из нескольких слов типа: “Четвертый, как слышишь? Проверка связи”. Потом, получив ответ, я передавал “Конец связи” и мог спокойно отдыхать.

Вообще жизнь в полку связи при штабе армии хотя и считалась фронтовой, на самом деле была, по понятиям военного времени, просто курортной. Жили мы в избе. Кормили нас вдоволь (это был вожделенный для многих “фронтовой паек”). Помню, особенно мне нравилась гречневая каша с луком, жаренным на комбижире. Линия фронта была далеко — километров за двадцать или тридцать, лишь изредка были слышны звуки орудийных разрывов.

Об этом я всегда думаю, когда слышу, как некоторые ветераны похваляются, что они всю войну прошли без царапины, без единого ранения, при этом испытав все тяготы фронтовой жизни. Конечно, были и такие, кому действительно повезло. Но как-то забывалось, что на самом деле собственно фронт, а еще точнее — передовая, был тонюсенькой полоской на карте и что лишь небольшая часть действующей армии составляла эту полоску, а все остальное были резервные части, тыловые службы, штабы разных уровней, лишь эпизодически, да и то не все, оказывавшиеся в зоне огня (конечно, когда противник окружал целую армию, как это, к сожалению, бывало на начальном этапе войны, то и ее штаб переставал быть тылом).

В дни войны, во всяком случае в солдатском сознании, четко различались фронтовики и тыловики, пусть даже последние были военными с высокими званиями и увешанные орденами. Но постепенно это разделение затушевывалось. Оно, в сущности, было начисто стерто к 25-й годовщине Победы, когда фронтовикам стали выдавать нагрудные знаки и к ним маленькие удостоверения за подписью тогдашнего министра обороны Гречко. В положении о знаке было написано, что им награждаются солдаты и офицеры частей, штабов и учреждений действующей армии. Но учреждением действующей армии мог быть даже санаторий для генералов, расположенный в сотнях километров от линии боев! И все его сотрудники тоже получали статус участника Великой Отечественной войны. Я всегда, разъясняя эти свои мысли, приводил пример: техник зубопротезной лаборатории Западного фронта, куда я был направлен после госпиталя, с таким же законным правом может считаться участником войны, как и я, которого он протезировал после челюстного ранения. А лаборатория эта находилась в… Москве, в районе Покровских ворот.