Солнце над Бабатагом - Александр Листовский

— Фанатик? — предположил Вихров.

— Черт его знает. Молчит. А другой говорит: «Если вы мне оставите жизнь, то я покажу басмаческую базу». Мы, конечно, согласились. Приводит он нас в кишлак Куль — это, если помнишь, под перевалом Шахимардан, гиблое место — и говорит: «Вот в этом доме живет бай. У него склад оружия». Взяли в оборот бая. Он, конечно, говорит, что ничего, мол, нет, ничего не знает. Стали искать. А у него, понимаешь, двойной потолок. Нашли сто сорок английских винтовок, десять тысяч патронов, седла, патронташи, обмундирование.

Потом, смотрим, во дворе свежие следы что-то копали-И что ты думаешь? Нашли в двух ямах три мешка денег. И русские царские, и афганские, и английские. Каких только хочешь. И два пуда золота тоже в каких-то иностранных монетах. Тут бай, конечно, признался и заявил, что база принадлежит Казахбаю и что в кишлаке есть шесть его жен, а среди них русская наложница, которую он украл то ли в Самарканде, то ли в Каттакургане.

— Постой, — вспомнил Вихров, — это не та ли, про которую Кузьмич говорил?

— Вот этого не знаю. Приводят жен. Все девчонки, накрашенные, насурмленные такие. А русской среди них нет. Оказывается, Казахбай взял ее с собой… Ну хорошо. Покормили лошадей и двинулись дальше. Спустились в долину. Тут пастух нам сообщил, что Казахбай всего два часа как прошел на кишлак Бахча. Мы за ним и застукали его в кишлаке. Он с остатками банды засел в сарае. С ним, как оказалось, был его помощник Мирза-Палван. Тоже известный злодей. В общем, они пошли на прорыв и были убиты. Вбегаем в сарай и видим: лежит молодая женщина, а у ней кинжал в груди.

— Ах, мерзавцы! — не вытерпел Вихров. — Следовательно, это и была та самая девушка. — Та или не та — трудно сказать, но уж красавица!

— Не сама ли она себя убила?

— Вряд ли. Это они ее зарезали, чтобы никому не досталась… Ну, ладно. И вот, понимаешь, как только прошел слух, что мы одержали победу, со всех окрестных кишлаков стали прибывать жители. И на лошадях, и на ишаках, и пешком. Оказывается, никто не верил, что непобедимый Казахбай убит. Жители были очень обозлены на него за разбой… Ну вот, переночевали мы там, а наутро бежит дежурный, докладывает, что жители ночью отрезали башку у Казахбая, надели ее на кол и повезли показывать по кишлакам… А аксакал нам такой обед закатил, что я до сих пор сыт, — закончил Кондратенко, смеясь. — Да, жаль тебя не было…

Улугбек быстрыми шагами прошел по полутемному коридору исполкома, не постучавшись, толкнул крайнюю дверь и вошел в большую, устланную коврами светлую комнату.

Шарипов работал за письменным столом. При звуке шагов он поднял голову и с неудовольствием посмотрел на вошедшего. Но, увидев перекошенное лицо Улугбека, он всем своим существом сразу же понял, что произошло что-то ужасное, быть может непоправимое. Словно готовясь отдалить от себя страшный удар, он, опираясь о стол изнеженными руками, медленно поднялся и с немым вопросом враждебно посмотрел на вошедшего.

— Маймуна взяли! — сказал Улугбек.

Шарипов побледнел, схватившись за голову, прошелся по кабинету и со стоном вновь опустился за стол.

— Когда? — спросил он.

— Вчера… Дай мне денег. Я должен бежать.

— У меня нет денег.

— Как это нет? А что тебе привез Тиллятыш? Думаешь, я не знаю? Он привез двадцать тысяч червонцев для закупки оружия! Отдай мне половину.

— Нет, Улугбек, я не могу.

— Не можешь?! Ну хорошо, сын собаки. Если ты не дашь мне денег, то сейчас же станет известно, что товарищ Шарипов — председатель тройки по борьбе с басмачами — главный пособник басмачества!

— Замолчи!

— Нет, сто чертей тебе в спину! Давай деньги, или я закричу, что товарищ Шарипов — племянник эмира бухарского! — произнес Улугбек, сжимая кулаки и задыхаясь от ярости.

Тяжело дыша, они смотрели в упор один на другого, готовые вцепиться в горло, задушить, предать друг друга.

— Хорошо, — сказал Шарипов вполголоса. — Я дам тебе деньги, но поклянись, что ни при каких обстоятельствах ты не выдашь меня.

— Согласен. И тебе нечего опасаться. Ты хорошо засекречен, — уже спокойно заключил Улугбек.

Шарипов выдвинул ящик стола и выкинул Улугбеку несколько пачек червонцев.

Тот рассовал их по карманам, кивнул Шарипову и, звеня шпорами, вышел.

«Выдаст или не выдаст?» — думал Шарипов, глядя вслед палачу и весь охваченный холодным ужасом смерти. — Нет, не выдаст… Зачем ему выдавать? Тогда он и сам пострадает…»

Часть вторая

Время шло. Ранней весной 1923 года одиннадцатая кавалерийская дивизия, отведенная на зиму под Оренбург для обучения молодого пополнения, вновь вступила в состав действующих частей Туркестанского фронта.

За это время в первой бригаде произошли перемены. На место назначенного комиссаром второй бригады Петрова приехал Бочкарев. Деларма отозвали в распоряжение штаба фронта, и, как стало известно, был назначен новый комбриг — Лихарев.

— Это тот самый Лихарев, который разбил Энвер-пашу. Интересно посмотреть, Петр Дмитриевич, что он собой представляет? Должно быть, толковый командир, — говорил Бочкарев своему секретарю Седову, смотревшему на него несколько растерянно и добродушно. Дело было в том, что вместе с сообщением о назначении Лихарева поступила директива, предлагающая немедленно развернуть кооперацию в войсковых частях, и только что шел разговор о назначении Седова заведующим бригадной кооперацией. Петр Дмитриевич не хотел быть хозяйственником и горячо доказывал, что он совершенно не подходит для такой работы, но Бочкарев и слышать ничего не хотел.

— Так вот, давай заступай и хозяйничай, — заключил он.

— Минуточку, товарищ военкомбриг! Ну посудите сами, какой из меня кооператор? Я отроду с хозяйством дела не имел, — возражал Седов с самым убедительным видом, прикладывая руку к груди и умоляюще вглядываясь в чуть раскосые глаза Бочкарева. — Не справлюсь, увидите!

— Ну вот, толкуй с ним! Это ты оставь. А кто был квартирмейстером? Я знаю.

— А когда это было? В восемнадцатом году!.. Нет, честное слово, не справлюсь я с этой работой.

— Ничего, ничего, и я тоже, когда меня назначали военкомом полка, сначала растерялся немного. А потом ничего, попривык… Так что считаю вопрос решенным. Если будет трудно, к Афанасьеву обращайся. Он хозяйственник опытный, поможет… В общем, заступай и поезжай в Самарканд за инструкциями.

— Это приказ? — спросил Седов, проводя рукой по коротким светлым усам и чувствуя всю необоснованность своих возражений.

— Да. И чтобы через неделю все было готово.

— Так скоро? Ведь и помещения нет.

— Спроси у Афанасьева. Я с ним уже говорил. Как раз против казарм дом. Знаешь… Ну вот. Там живут писаря. Можно будет их потеснить. Он тебе и денег даст на ремонт… Ты сейчас сходи к нему, а то он уезжает.

— Хорошо, схожу, — сказал Седов, поднимаясь. — Да, минуточку! — спохватился он. — Товарищ комиссар, мы-то помещение оборудуем, а вдруг нам уходить?

— Ну и что же? Другая часть займет. Общие интересы…

В хозяйственной части Афанасьева не оказалось. Встретившийся писарь Терешко сказал, что «товарищ завхоз ушли бриться», и Седов прошел в маленькую, похожую на чулан комнатку, носившую громкое название штабной парикмахерской. Там Петр Дмитриевич и застал Афанасьева сидевшим на стуле с салфеткой на груди. Брил его бывший столяр Ракогон, рябой угрюмый боец, оказавшийся непригодным ни к строевой, ни к хозяйственной службе и по этой причине попавший в парикмахеры.

Когда Седов вошел, Ракогон стоял перед Афанасьевым и старательно скоблил ему подбородок.

— Кто пришел? — услышав шаги, спросил Афанасьев.

— Я, Седов, Григорий Петрович.

— Ты что, ко мне или бриться?

— По делу.

— Посиди, — сказал завхоз. — Я сейчас кончу… Давай строгай скорей, — обратился он к Ракогону.

— Уж куда скорей, — мрачно заворчал Ракогон. — Уж больно худой вы! Лазишь по лицу от морщины к морщине, как басмач по ложбинам. А ну, напуньте губу.

Ох, брат, ты дерешь! Тебе, и верно, не брить, а доски строгать.

— Волос у вас больно жесткий. Одеколоном?

— Давай.

Ракогон взял пульверизатор, мельком оглядел его и нажал баллон.

— Ты что, ты что делаешь?! — гневно пошевелив усами, вскрикнул Афанасьев.

— А чего?

— Чего! Опять полный нос одеколону налил!

— Так, товарищ завхоз, чем же я виноватый? У вас нос, я извиняюсь, такой, — откель ни брызгай, а все в него попадешь!

— Ну ладно, ладно. Пустяки говоришь, — проворчал Афанасьев. Он встал со стула, посмотрелся в зеркало и взглянул на часы.

— Ну, что у тебя, Петр Дмитриевич? — спросил он, поворачиваясь к Седову.

Седов рассказал Афанасьеву о разговоре с комиссаром бригады и, напомнив, что срок ему дан очень короткий, попросил его распорядиться об освобождении помещения, предназначенного под кооператив.