В гольцах светает - Владимир Корнаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Пятого. Причем монетой. Примать шкурки мне не позволительно службой, а на монетке изображена сама государева личность. Стало быть, грешно брезговать государем. — Шмель не поднимал глаз от раскрытой папки, продолжая что-то быстро царапать пером.
Купец со вздохом развязал мошну.
— Десятым соболишком голове нашему, стало быть, князю Гантимурову поклонитесь. Дюжиной с каждой души — ихнему благородию исправнику да одной чернобурой шубкой — дочери его кровной. От энтова вам не убыток, а милость заслужите, — невозмутимо продолжал Шмель, краешком уха улавливая волшебный звон золота.
Черных больше не возражал, молча протянул писарю увесистый мешочек. Тот с ловкостью жонглера подбросил его на ладони, проворно сунул за пазуху и, выдрав из папки листок бумаги, протянул купцу.
— Пишите на имя ихнего благородия исправника о том, что вами справлен штраф. Писать следует с понятием.
— Ужо знамо-от дело. Скумекаем, — недовольным голосом возразил Черных.
Он вооружился пером и папкой Шмеля, напряженно сопя и брызгая чернилами, царапал расписку на имя исправника. «Нами, купцом второй гильдии Черных и купецким братом, справлен штраф, положенный его благородием... в количестве соболей с хвостами...»
Черных угловатым росчерком вывел свою фамилию, утер рукавом выступивший на лбу пот...
Шмель бегло пробежал текст, с ухмылкой сунул расписку за пазуху.
«А двадцати и четырех соболишек для ихнего благородия многовато, стало быть, будет с них и дюжины», — с удовольствием подумал он, а вслух произнес:
— Итак, господа торговые люди, заготовьте штраф указанный: стало быть, по дюжине соболишек с души, итого двадцать четыре и чернобурую шубку, я представлю шкурки ихнему благородию.
Купец Черных усмехнулся в бороду.
— Рухлядишку мы сготовим и завтрашним днем передадим его милости из полы в полу. Так-от, господин писарь.
Шмель облизнулся: мед-то лишь мазнул по губам! Ему ничего не оставалось, как помянуть в душе недобрым словом сметливого купца.
— А господину голове мы разом-от сготовим, — равнодушно добавил Черных и, пройдя в угол палатки, размашисто сдернул теперь уже бесполезный брезент.
У Шмеля разгорелись глазки при виде искрящегося богатства. Неожиданно в палатку ворвался сноп солнечных лучей, шкурки ожили, вспыхнули золотистыми, серебряными, чарующими взор тонами. Шмель не обратил внимание на вошедшего Прохора. А тот, обдав застывшего писаря неприязненным взглядом, подошел к брату, заслонив собой угол.
— Люди Зеленецкого успели приспособить, почитай, половину поделки у туземцев, — сумрачно шепнул он. — Пытался перебить в цене, накидывал, да туземцы крепко стоят, сказывают, Зеленецкий материю давал, припас давал.
— Разом-от скупи всю остатную поделку до последнего куска, — распорядился Черных-старший.
Прохор быстро вышел из палатки, на ходу успев-таки кольнуть взглядом Шмеля, который ответил ему приветливой ухмылкой и снова уставился в угол. Но когда в палатку снова ворвался сноп лучей, чудная картина уже померкла. Глазам Шмеля представился серый кусок брезента да широкая спина чернобородого. Он разочарованно вздохнул, толкнул ручку и чернильницу в карман, захлопнул папку.
— Это передашь князю с большим-от поклоном нашей братии. — Купец подал писарю матерчатый сверток.
Шмель подхватил пухлый, но очень легкий сверток обеими руками, раза три подбросил его, схватывая на лету цепкими пальцами, и раскланялся.
— До встречи, господа торговые люди. Не забудьте сготовить штраф ихнему благородию, не запамятуйте о его дочери.
Стойбище копошилось, как огромный развороченный муравейник. Между юртами оживленно и громко перекликались люди. На мшистых крышах изб щебетали воробьи, им вторили на свой лад синицы, клесты, хлопочущие меж ветвей лиственниц, перекликались дятлы. Веселый, разноголосый гомон стоял над Острогом, залитым трепетными лучами весны.
Шмель шел своей обычной скользящей походкой, напоминая ощипанного гуся. Левым локтем он придерживал красную папку, а правой рукой обнимал матерчатый сверток. Он крутил головой по сторонам и тихо посвистывал, подражая беззаботным птахам, хотя настроение было не очень бодрое. И его не в силах были приподнять не только весна и солнце, но и золото, тяжесть которого он ощущал около сердца. Шмель шел к своему начальнику — князю Гантимурову, а этого человека побаивался даже он, Шмель. Чопорный, точно высохший кактус, всегда невозмутимо спокойный и холодный, князь вызывал в нем неприятный страх. Он никогда не улыбался, не повышал голоса, казалось, что это не человек, а раз и навсегда заведенный точный механизм. А таких людей Шмель не понимал. Он старался избегать с ними встреч, а при них держался строго, официально, не спрашивал и не отвечал лишнего. Он отлично изучил своих старшин, купцов, которых сравнивал с пчелами-медуницами, но князь для него оставался загадкой. Шмель знал о нем немного: что он уважает «скромные подарки», предпочитает днями отсиживаться в своей шелковой норе, глотая спирт и перевалив все дела и заботы на плечи его, писаря и полномочного доверенного тунгусского общества... Дальше этого познания Шмеля не шли.
5
Гантимуров сидел в своей полумрачной комнате в домашнем халате и в комнатных туфлях. Заложив ногу за ногу, он бесцветным пустым взглядом смотрел в окно.
К окну вплотную подступал лес. Великолепные лиственницы отбрасывали тени на зернистый, изорванный в клочья снег; розовели березы в лучах солнца; зеленели кусты багульника, наряжаясь пухлыми почками. На гибких ветвях хлопотали юркие клесты, обивая желтовато-бледные шишки.
Гантимуров не любил сибирскую весну. За все годы в тайге он ни разу не почувствовал, что такое здешняя весна: когда оживает земля, просыпаются ручьи, лед на озере отпревает от берегов; когда начинает шевелиться все живое; когда запах свежей смолы и набухающих почек лиственницы и березы переплетается с запахом багульника, а запах талого снега — с острым ароматом прибрежных трав. Нет, он видел прелестей здешней весны. С наступлением весенних дней усиливалась лихорадка. Тело и лицо его приобретали цвет яичного желтка. В такие дни Гантимуров почти не выходил из своей комнаты, тянул спирт и безотрывно смотрел в окно. Он не тосковал по родине. Он не знал ни обильных теплых дождей, ни разрушительных тайфунов, ни желтоватых лессовых полей, ни рокота морского прибоя, ни шумящих садов. Он не имел представления, с какой целью его далекий предок ступил на русскую землю, какими делами заслужил милость российского государя, — это было для него безразлично.
Дед князя всю жизнь провел среди эвенков Урдульгинского ведомства в управлении инородцами, за счет их прибавляя к своему княжескому титулу огромные богатства, расширяя пожалованные государем земли пашенные и выгонные. Неприкрытая алчность деда вызвала возмущение инородцев. Они восстали против своего правителя, и государь российский принужден был отстранить его по причине «немолодых лет». На место деда был избран его сын — отец нынешнего князя — отставной штабс-капитан Гантимуров.
В те годы здешнему князю исполнилось двадцать пять лет. Вскоре после реорганизации родового управления в инородную управу при Витимском Остроге он был назначен головой. После трехлетнего пребывания здесь князь получил известие о кончине деда, а еще через год — о таинственном исчезновении отца и брата. Но не смерть родичей огорчила его. Когда-то обширный, насчитывающий около шестидесяти человек, род князей Гантимуровых мелел, привилегированная родословная, которой пуще своей жизни дорожил князь, грозила оборваться. Если... Впрочем, на этот счет у последнего по отцовской линии из рода Гантимуровых были свои соображения...
В дверь вкрадчиво постучали, послышалось вежливое покашливание. Гантимуров бесцветным голосом разрешил:
— Войдите.
Шмель протолкнул пухлый сверток. Боком проскользнул в дверь, бесшумно прикрыл ее за собой.
— Желаем здоровья вашему сиятельству, — Шмель нерешительно остановился около порога, беззвучно перебирая ногами.
Гантимуров посмотрел мимо него, едва заметно кивнул на невысокую лавку возле дверей.
— Торговых людей навестил? — равнодушно произнес он.
— Именно так, как говорит ваше сиятельство, стало быть, побывал у купцов Черных, — ощупывая рукой край лавки, ответил Шмель. — Торговые люди кланяются вашему сиятельству.
Гантимуров легонько кивнул головой на кровать, на которой сидел.
Шмель благоговейно положил сверток на цветастый пуховик и отступил к порогу. Все это он проделал быстро и бесшумно, как призрак.
— Штраф с торговых людей взыскан?
— Точно так, ваше сиятельство, — встрепенулся Шмель, вытаскивая лист бумаги из кармана. — Стало быть, все исполнено, как было указано вашим сиятельством. Вот расписка торговых людей на имя ихнего благородия. По две шкурки соболей справлено с одной души, итого, стало быть, четыре, с лапами и хвостами.