Воспоминания - Аристарх Васильевич Лентулов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Следующие члены жюри Фр. Кар. Лехт, недоброжелательный человек, сам посредственный художник, продавший очень выгодно свои акварели и рисунки, сделанные с натуры в Кузнецкстрое и приобретенные администрацией Кузнецкстроя; затем Н. Н. Масленников, фигура весьма замечательная: он хороший с западным вкусом художник, еще сравнительно молодой, хороший теоретик искусства (он член партии). Одно время весьма затравленный критикой и наущением РАПХ, тем не менее работающий не покладая рук за идею борьбы…
Пока мои вещи еще стояли у стен и не были развешаны, сотни художников толпились, с громадным любопытством рассматривая каждую вещь в отдельности. На самом деле я ведь держу экзамен за весь «Бубновый валет», за всю самую яркую страницу истории русского искусства за последние ровно 25 лет. А между тем за время революции, за 15 лет, одни знали, но уже успели забыть, другие, выросшие за время революции, судили только понаслышке, ибо по картинам, сделанным бубновалетцами за время революции, о «Бубновом валете» судить нельзя. Обо мне тоже судят более по фамилии, а потому мне предстояло выдержать экзамен и за себя, и за всю группу, а потому вполне понятно мое волнение.
За день до развески, когда все картины были уже готовы, набиты на подрамники и окантованы, я прихожу рано утром, когда еще никого не было, и с лихорадочной быстротой начинаю примерную расстановку главных картин. Я расставил всего несколько работ: «Москву», «Звон», «Степана Разина» и последнюю большую вещь «Рабочий распределитель», и для меня картина была совершенно ясна.
С этого момента я внутри себя вполне удовлетворен, я, так сказать, прошел самое ужасное и строгое жюри и был совершенно спокоен. Меня уже не пугали никакие неудачи и не удивили бы успехи. И действительно, только упомянутые несколько вещей могли бы без затруднений представить из себя выставку, которая имела бы большой успех, а подобных вещей или в своем роде не хуже было еще много-много.
Я оставил на этом предварительную экспозицию и совершенно перерожденный вышел на Кузнецкий Мост. Погода была изумительная, весеннее мартовское солнце со всей щедростью и теплотой вливало в душу какой-то упоительный необъяснимый восторг. Мне казалось, что миллионы трудящихся, наполняющих московские улицы и площади, как миллионы весенних птиц щебетали, толпились, шли и радовали, ехали на трамваях, бесчисленных машинах, шумя, звеня, мелькая и сверкая стеклами по зеркальным мостовым, мимо строящихся новых гигантов, новых зданий пролетарской всемирной столицы. Мне хотелось сказать много слов и поведать всю силу подъема, который наполнял мою душу доверху. Я выдержал экзамен. Далее оставалось только пройти через горнило оценки общественного мнения, печати, власть имущих.
Вторая по значению для меня критика — это критика и оценка художников, особенно по формальным установкам близких мне.
В этом отношении художники единодушно приняли мою выставку, и самые ярые поклонники П. П. Кончаловского решительно переменили свое к нему отношение в мою пользу.
Но, несмотря на вышеописанное мое состояние, все же мне пришлось поволноваться еще не один раз. Я волновался, хотя, собственно, дело не в волнении, а просто в том остром и неприятном чувстве, которое приходится испытывать всегда в самый решительный момент — когда вещи уже вешают на стену. Это было в помещении кооператива «Художник», где десятки каких-то людей из бесконечных канцелярий, управлений, бухгалтерий снуют, делают свои нелепые замечания и просто раздражают. Как-то теряешь позицию и просто начинаешь нервничать.
Почти все вещи приходилось расставлять самому, т. к. вследствие напряженного состояния хочется скорее расставить их хотя бы примерно, чтобы прекратить нелепые советы, предложения и проч., и действительно, все вещи в течение часа были расставлены. Остальное делал уже мною ранее описанный П. П. Сауров, который, впрочем, не ограничивался только развеской на указанные места, а, к сожалению, проявил много и своей инициативы, да еще сдобренной директивами правления, чтобы вещей уж очень «непонятных», кубофутуристического периода, не выпирать на видные места, а куда-нибудь запрятать по углам. В результате две самых блестящих вещи — «Страстной бульвар» и «Звон» — были повешены у самого окна, без расстояния, закрыты наполовину роялем и заслонены громадной пальмой.
От этого общая экспозиция пострадала, конечно, но все же другие работы заполняли это досадное и по существу варварское руководство заправил «Всекохудожника». Тем более что вести с ними борьбу было невозможно, да и, откровенно говоря, охоты не было. Я не люблю проявлять настойчивость там, где хозяин не я, тем более что в общем все же было удовлетворительно.
Выставка на другой день после полудня была уже готова, полы натерты, этикетаж развешан, номера тоже, каталоги вышли к сроку со статьями от кооператива, автором которой, говорят, является Эфрос, и статьей И. Хвойника, И. А. Скворцова. Фактически уже стало ходить много всякого люда, и я начал получать поздравления, от которых в дальнейшем буквально можно было сойти с ума.
Все ходили с хорошими приятными лицами, но еще никто не знал, как встретят мою выставку официальные представители. С нетерпением ждали правительственной комиссии, без разрешения которой выставка официально не может считаться открытой. И неожиданно комиссия в лице М. П. Аркадьева[238] буквально приходит в восторг. Это было без меня, мне немедленно, конечно, звонят по телефону и сообщают о таком потрясающем событии, что с выставки не сняли ни единой вещи, и, к стыду правления «Всекохудожника», им почти всем пришлось еще раз заверить меня, что они все уверены были еще заранее, что именно все так и будет. Все повылезали из своих щелей и стали себя чувствовать на выставке формалиста вполне освоившимися.
В день открытия выставки (вернисажа) утром рано посетил выставку А. С. Бубнов и пробыл на ней полтора часа. Впрочем, это обстоятельство послужило предметом спора: одни доказывали, что он был полтора часа, а другие утверждали, что он был два часа. А. С. внимательно осмотрел все, не без остроумия и правильно