Эй, Нострадамус! - Дуглас Коупленд

Бонни Овечка — самая вредная и формальная из всех персонажей. Носит круглую шапочку и роговые очки, разговаривает тоненьким блеющим голосом и легко поддается влиянию криптонита по имени Клевер. Не разбирается в искусстве. Снималась в эпизодических ролях во второсортных фильмах. Ее муж, Любим, чинит мотоциклы.

И так далее. Сев на стул Глена, я вдыхала письмо Джейсона, как ароматный цветок. Вот она, настоящая весточка с того света.

— Его больше нет, — сказала Эллисон с пола. Она не представляла для меня ни малейшей опасности. — Вы ведь понимаете, правда.

— Понимаю.

— Я говорю это не со зла. Когда-то вот так не стало Глена. Он ушел в другой мир, а я осталась одна. Одна в большом доме. А наши сбережения были вложены в акции какой-то погоревшей компании…

Я смотрела на нее.

— Я хотела стать медиумом только для того, чтобы пообщаться с Гленом. Думала, сначала попритворяюсь, а потом во мне действительно разовьются духовные силы. Чего я только не пробовала: диеты, чистки, посты, семинары — все без толку. Совсем без толку.

— Ты пыталась меня обмануть.

— Это правда. Но знаете, что я скажу. Я видела, как менялось ваше лицо, стоило мне передать его словa. А себе я могла подобное только воображать.

— И как же можно было наживаться на памяти самого дорогого мне человека?

Эллисон покачала головой так, будто я не могла понять очевидного.

— Разве не видно, что я разорена, дорогуша? Доживете до моих лет, сами все поймете.

Когда я уходила, она все еще лежала на полу. Я вернулась домой, положила листки в полиэтиленовый пакет, чтобы написанные карандашом слова окончательно не стерлись с них, сняла туфли и упала в постель, приложив открытый край пакета к своему лицу. Сон пришел быстро…

Часть четвертая 2003: Редж

* * *

Джейсон, сын мой, в отличие от тебя я вырос во влажных, удушливых лесах Агасси, где раньше летом мог безошибочно назвать число и месяц, всего лишь подсчитав, сколько детей утонуло во Фрейзере или отравилось бобами ракитника. Летом я днями ходил по каменистому берегу Фрейзера, наблюдая, как с высоких ветвистых деревьев орлы устремляются вниз за лососем. Но не волшебные картины природы, а слепая вера влекла меня сюда. Я знал, что, если оступлюсь, Господь спустится с небес и перенесет меня через самое глубокое место реки. Вода будто смывала мои грехи. Никогда больше я не чувствовал себя таким чистым, как в те годы. Сколько лет, даже десятилетий, минуло с тех пор! Теперь рыба во Фрейзере, наверное, ослепла от наносов с каменоломен, а берег усыпан телами тех, кто вырвался из цементных могил.

Осень? Осенью надо было перебирать страшно вонючие луковицы нарциссов, стряхивая их шелуху со слишком толстого свитера, из тех, что вязали для меня обе моих бабушки, никогда не разговаривавшие по-английски за работой. Зимой, под дождем, мы перепахивали поля: мне с детства внушали, что противоположность работе — воровство, а не отдых. Помню, как чавкала под сапогами грязь, как в ней тонули ноги до колен. Ну и весна — конечно, весна, когда на смену грязи и вони приходили цветы. Я тогда так ими гордился — это я-то, Реджинальд Клосен, гордый тем, что плоды его рук придавали на время нежность и красоту земле, которую до конца не удалось усмирить. Гордый тем, что можно зайти в безбрежную желтизну, пахнущую прощением и перерождением, — лишь затем, чтобы подолгу смотреть на север, в сторону леса, в его бездонную зеленую пасть. Лес всегда дразнил меня, звал к себе, прочь от солнца. Что-то он скрывал. Но что?

Может быть, саскватча? Легенда о нем всегда меня занимала. Саскватч — индейское слово для снежного человека — получеловека-полузверя, живущего в лесах. Я сравнивал себя с ним, с этим затерявшимся в глуши существом, вечным скитальцем, скрывающимся от людских глаз, страдающим от одиночества, мечтающим услышать хоть одно доброе слово. Как я хотел найти саскватча! Найти и вывести его из леса в наш мир. Я бы научил его говорить, одел и оберегал, как мог. Мама призывала меня спасти душу несчастного существа, принести ему свет, принять к себе, дать ему весь мир в обмен на его тайну. Иногда я спрашиваю себя: а стоит ли мир того, чтобы терять свою тайну? — и мне становится стыдно от таких мыслей. Мир — хорошее место, несмотря на дождь, грязь и леса, пожирающие людей. Я верю, мир сотворен Богом, хотя ни одна из предложенных теорий творения меня не устраивает.

Помню, как в третьем классе я узнал, что Земля — всего лишь одна из многих планет, и помню, как ненавидел нашего учителя, мистера Роуэна, который говорил о Солнечной системе, словно о кучке камней. Слова «мир» и «планета» не сочетались в моей голове: первое слово такое святое, а во втором — сплошное природоведение. В негодовании я выскочил из класса и неделю не появлялся в школе, пока учителя и отец пытались найти точки соприкосновения между теорией о происхождении Земли из космической пыли и более человечным, духовным понятием «мир». Соприкосновения так и не нашли. А меня перевели в другой класс.

Мой отец был вспыльчивым человеком, ты это знаешь. Но еще он был маловерным и озлобленным на весь мир из-за… Из-за чего? Из-за того ли, что, унаследовав ферму, он утратил шанс на лучшую жизнь, которую мог бы себе создать? Отец жестоко относился ко мне, а я — к тебе, Джейсон. И всякий раз, когда я бывал жесток, то презирал себя. И все же не мог ничего с собой поделать.

Я был жесток не потому, что копировал отца, а потому, что старался поступать наперекор ему: быть правым там, где он заблуждался; сильным, где он давал слабину. Моя вера злила отца, и я бежал от его ярости, от кожаных ремней, которыми он точил свои бритвы, бежал далеко в лес, где оставался часами, а иногда и днями (да-да, я сбегал из дому), размышляя о Боге и о том, как Он мог сотворить такое животное, как мой отец — внешне религиозный, но совершенно лишенный веры. Шелуха, а не человек; пустая форма без содержания.

Я никогда не рассказывал тебе о моем детстве. Кенту — да. Но не тебе. Почему? Наверное, опасался, что ты повернешь мои слова против меня. Ты не очень-то много разговаривал, однако противником был грозным. Это читалось в твоих глазах еще с годовалого возраста. Дети беспощадны, если видят обман, а различать обман — твой особый дар и твое проклятие. Я так сомневался в прочности своей веры, что боялся, как бы собственный сын не устыдил меня. Как подло с моей стороны!

Пару слов о твоем детстве. Младенцем ты часто плакал, просто заходился от рева. Встревоженные, мы с твоей мамой обратились к врачу, он задал несколько вопросов, и оказалось, что ты плачешь либо прямо перед сном, либо сразу как проснешься. То есть ты просто спал и не знал, что плачешь, как лунатик не знает, что ходит. Ты плакал от собственных снов! Боже правый! Шли годы, а ты все не говорил, и мы боялись, что ты либо немой, либо ужасно замкнутый. Свое первое слово ты произнес в четыре года. О, это семейная легенда! Ты тогда сказал не «мама» или не «папа», а «уйди!», чем чуть не разбил сердце собственной матери. Я же услышал в этом слове только вызов моему авторитету.

Ну вот, вы послушайте меня, одинокого старика, стоящего одной ногой в могиле…

Взгляну-ка на себя со стороны. Может, так лучше получится.

Вот так:

Редж всегда считал, что у Бога есть для него какое-то исключительное откровение, какая-то особая задача, поэтому держался высокомерно и не вникал в суть происходящего вокруг. Еще бы: ведь он избранник Божий! А никакой божественной задачи Редж так и не получил. Вместо этого, как-то днем в столовую, где он жевал свой бутерброд, влетела секретарша и сказала, что в школе, где учится его сын, произошла перестрелка. И вот он, наш отец двоих детей, едет через город, слушая по радио новости, которые с каждым разом становятся все хуже и хуже, и мир кружится, как во сне. Редж не пересек еще мост Лайон-гейт, а репортеры уже подсчитывают убитых. Вот отсюда-то и начался путь к его преступлению: Редж возревновал Бога к Джейсону, решил, что божественная задача, которую он так долго ждал, досталась его сыну. Сыну, добавлю, который, со слов инквизиторов из одной молодежной организации, состоял в интимной связи со своей одноклассницей. Отношения между Джейсоном и Шерил были для надменного святоши что лимонный сок для пятна на плите. Конечно, Редж тогда не сознавал, что значил для него проступок сына. Ясность приходит с годами. В тот момент Редж просто злился на небеса и на Бога, хотя и сам не знал почему. Поэтому, примчавшись домой, он не замедлил истолковать сыновнюю отвагу как трусливый, греховный поступок. Пары минут хватило ему на то, чтобы вынести приговор и отвергнуть собственного сына.

Когда жена Реджа, услышав эти слова, превратила его в калеку, с потрясающей силой ударив лампой по колену, Редж растерялся. Он не понимал, почему мир вдруг восстал против него. На самом-то деле все было иначе: Редж уже давно не принадлежал этому миру. Его изгнали из собственного дома, где, как Редж сам понимал, он уже был не хозяин. В больнице его не навещал никто, кроме старшего сына, — кто пойдет навещать такого негодяя? Разве что раз в неделю из Агасси приезжала сестра — сварливая и нудная баба, требовавшая денег за потраченный на дорогу бензин и выговаривавшая Реджу, что ему никто не присылает цветов: в палате стояли только завядшие гладиолусы в пожелтевшей воде.