Годы нашей жизни - Исаак Григорьевич Тельман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хоть не верилось, и уже были сотни печальных примеров, а все-таки думалось — авось удастся привезти из Канады немного денег.
По дороге в Канаду Иван многое передумал об отце. Противоречивые чувства теснились в его груди. Но сколько он ни размышлял, одна мысль не шла из головы: разве отец преступник?
Сердце Ивана восставало против того, что человеку в Дымке мучительно тяжело жить.
В Канаде после долгих розысков Иван увидел дряхлого, беззубого, больного старика. Потрясенные, они глядели друг на друга, словно не решаясь сразу протянуть руки.
— Сыну... Иванку... — тихо шептал старик Жижиян.
Иван бросился к нему. В глазах старика стояли слезы. Он с трудом подбирал украинские слова, стараясь припомнить забытые за четверть века, примешивал к ним английские, и хоть Иван долго не понимал, что именно отец говорит, он все больше понимал, что происходит у старика на душе.
Ехать домой Савва наотрез отказался, да и согласись он — откуда б им взять денег на проезд? А тут, словно шторм в океане, поднялся кризис. Он свирепствовал не один год. К счастью, отец, которому приезд Ивана придал сил, встал на ноги. Сначала в колоннах голодного похода безработных, потом вдвоем они исколесили всю страну.
И вот... смерть под вязом.
Схоронив отца, Иван ушел с фермы. Немало пришлось ему мыкаться по другим фермам, пока он собрал денег на дорогу домой. Все богатство, которое он вез из Канады, было на нем. В торбе, той самой, с которой он приехал восемь лет назад из Дымки, лежал нехитро намалеванный иконописцем Георгий Победоносец.
Догорают дрова в печурке, у которой сидят золотоискатели.
— «Если б земля умела говорить», — глуховатым голосом продолжает читать книгу «Земля» Юрий Лычук. А тем временем рядом сама жизнь дописывает книгу. Но это пока не эпилог, а только новая тяжелая глава.
Эпилог «Земли» еще будет написан жизнью.
В РОДНОЙ СТОРОНЕ
И вот быстротекущая река времени унесла еще два десятка лет. Годы тридцатые, сороковые...
Двадцать лет — большой кусок жизни человека. У Юрия Лычука он был самым тяжелым. Кварцевая пыль разъела ему легкие. В тридцать девятом году пришлось оставить прииски.
Уже давно нет золотоискателя Юрия Лычука. Есть больной силикозом — горняцкой чахоткой — безработный, который в онтарийском Сент-Катеринсе живет поддержкой друзей и вестями с далекой родины.
У больного Лычука немало времени для размышлений. И есть над чем задуматься. Теперь он не боится остаться наедине со своими мыслями.
Много лет назад, переживая первое крушение своих надежд, Лычук думал: «Разве это жизнь?» В самом деле: чем была для него жизнь, из чего состояла? Из непосильного труда и безработицы, голодухи да страданий, как будто бы человек только и создан для мук. «Так стоит ли вообще жить, если жить так трудно?» — задавал тогда себе вопрос молодой Лычук.
Он уже давно на него ответил. Лычук тридцатых — сороковых годов — это другой, не прежний Лычук. Еще на рудниках Тимменса, славившихся у рабочей Канады сплоченностью горняков, ему на многое открылись глаза. Старые пролетарии научили его понимать всю несправедливость положения рабочего человека в заокеанском мире. Юрий тянулся к передовым рабочим, не раз был в рядах забастовщиков-горняков, не раз его бросали в тюрьму.
За эти годы немало передумано и о родной земле, где после трудных лет началась новая жизнь.
Не все Лычук знал, не все понимал, да и не легко издалека и сразу охватить огромные события, свершившиеся на просторах большой советской земли.
Земляк, с которым работал на заводе в Сент-Катеринсе, как-то сказал Лычуку:
— Из Львова письмо пришло.
— Слыхал! Советы мужикам землю дали. — Лычук уже знал о письме, полученном на другом конце страны.
Разговор этот был в начале зимы сорокового года, вскоре после того, как Западная Украина стала советской.
Сколько с тех пор произошло событий в мире — и по ту, и по эту сторону океана!
Больной силикозом Лычук в военные годы трудился не только потому, что была работа. Он думал о советских солдатах, не жалеющих своей крови, чтобы уничтожить фашистского зверя.
Пришел как-то знакомый и сказал:
— В Стецевой новость.
Лычук приподнялся на койке и быстро спросил:
— Что-что?
— Гимназию открыли.
Стецевская гимназия! Это даже не укладывалось в голове. Что, Стецевая — Львов или Коломыя?
Потом Лычуку дали другое письмо. Из Русова писали, что и там гимназия — семь классов. Старшие ходят в Стецевую — в десятилетку.
— Где же она стоит, стецевская гимназия на целых десять классов? — соображал Лычук.
Другой знакомый, тоже из покутцев, придя проведать, спросил:
— Вы, Юрась, часом не слыхали... Есть привет от Ильяша... Его сын в колледже во Львове... На доктора учится.
— Кто написал?
— Сам Ильяш.
— Ильяш пишет? — насторожился Юрась. Ему нужна была только правда. Стецевчанина Ильяша Томавского он знал. В бытность Ильяша в Канаде вместе работу искали.
— Но Ильяш писать не умеет...
— Э, Юрась, Юрась... Видать, теперь в Стецевой все грамотные. Говорят, молодые хлеборобы с поля в гимназию ходят, в вечернюю.
От Украины до Америки очень далеко. Правдивым вестям в заокеанской стороне выставлено много преград. Но как ни труден путь, а вести приходят. Не из одних писем черпал их Юрко Лычук.
Есть газеты, которым он верит не только потому, что они выходят на украинском языке. Торонтское «Украiнське життя» и виннипегское «Украiнське слово» Лычук читает от первой строчки до последней. Там можно иногда вычитать и про родное Покутье, случалось ему даже на газетных страницах встречать своих однофамильцев. «Не из знакомых ли?» — мелькала мысль у Лычука. Если б узнать про Стецевую подробно.
Однажды, запыхавшись от радости, с номером «Украiнського слова» в руках, прибегает к нему земляк. Он пытается что-то рассказать, но от волнения даже не может начать и, подавая газету, только повторяет:
— Лычук... Стецевая...
Лычук тяжело кашляет, его тощее тело дрожит под одеялом. Желтой, почти высохшей рукой он пытается справиться с газетой, развернуть ее. Глаза забегали по полосе,
