Ох уж эта Люся - Татьяна Булатова

Долго не было детей. Светка психовала и упрекала мать в бездействии.

– Подожди, – успокаивала Петрова. – Значит, так нужно.

Дочь отказывалась верить и, как сумасшедшая, таскалась по знахаркам. Наступившая через несколько лет оголтелых мытарств беременность закончилась преждевременными родами, и на свет появилась Алиса. Алиса-то появилась, а вот десантник исчез, не смирившись с рождением неполноценного ребенка.

Потом он периодически появлялся, ссужая бывшую возлюбленную скудными деньгами. Светка смирилась и пошла к отцу на поклон. Впервые в жизни.

– Помоги мне.

– Чем?

– Я не могу больше платить за квартиру. Я не работаю. У бабки пустует комната. Она тебя послушает.

Люся до сих пор не понимает, на какую педаль нажала Светка, но Жебет согласился, взяв с дочери слово, что та примет на себя заботы о бабушке и будет регулярно мерить ей давление.

– А что Роза?

– А что Роза? С ней у меня проблем не было.

– Они совсем с сестрой не похожи?

– Похожи, конечно, не внешне, правда.

– Это чем?

– Обе скрытные. Роза особенно. Даже тайком ее дневник приходилось читать, чтобы знать, что с ней происходит.

Ничего особенного с Розой не происходило. К моменту первого Светкиного ухода из дома это было невинное светловолосое дитя с глазами-блюдцами. Молчаливая, застенчивая и ласковая, она забиралась к отцу на колени и закрывала ладонями лицо. Жебет был счастлив. Петрова – спокойна. Наблюдая за отношениями дочери с отцом, тянула с разводом, боялась, что нанесет дочери непоправимую травму.

– Почему он на тебя кричит? – шепотом спрашивала Роза мать.

– Папа сердится.

– На тебя?

– На меня.

– А на меня?

– А тебя он любит.

– А Свету?

– И Свету. Только по-другому.

Роза верила и не верила. Когда Жебет в очередной раз в ярости швырнул жену об стенку, на Петрову обрушился стеллаж. Девочка, невзирая на свой возраст, в ужасе залезла под стол и закрыла ладонями побледневшее личико. Павлик пытался вытащить дочь из-под стола, та упиралась и, беззвучно раскрыв рот, выдыхала застрявший в горле воздух.

– Вылезай! – орал Жебет, отдирая Розины руки от ножки стола. – Я кому сказал! Расцепи руки!

Роза окаменела и, не отрываясь, смотрела на поверженную и обсыпанную книгами мать. Петрова по губам поняла, что девочка зовет ее, и стала выбираться из-под груды литературного наследия.

– Отпусти ее! – закричала и она.

Остервеневший Жебет наконец-то оторвал от ножки Розины руки и стал хлестать по ним.

– Ма-ма! – наконец-то заскулила девочка.

– Сво-о-о-лочь, – нарушила мораторий на употребление бранных слов Петрова и бросилась на мужа.

Галантный по отношению к чужим женщинам, Павлик в долгу не остался и принял супругу в свои нежные объятия, сжав полные руки на худой Люсиной шее. Петрова, откуда что взялось, хлестала Жебета по всем местам, до каких могла дотянуться. Ее движения напоминали взмахи мельничных крыльев, царапающих небо, но абсолютно безопасных для Павлика.

Обезумевший Жебет свирепо сопел и хватки не ослаблял. Люся прощалась с жизнью, как когда-то в Одессе во время землетрясения. Закончилось все неожиданно: в дверь позвонили, и Павлик вздрогнул. Воспользовавшись моментом, Петрова выскользнула, схватила кухонный нож и, оскалившись, бросила:

– Тронешь – убью.

Снова ночевала в детской. Лежа на Светкиной кровати, рассматривала освещенное ночником лицо дочери. Разметавшиеся светлые волосы, тонкая рука с голубыми жилками. Под замкнутыми ресничным штрихом веками двигались глазные яблоки – снился плохой сон. Боявшаяся одиночества Петрова поняла, что оно ей, в принципе, не грозит, по крайней мере, пока. И приняла решение.

Утром Инесса Моисеевна Крайнц, нахмурившись, разглядывала Люсину шею.

– Кухонные войны, Люсенька, не моя специализация. Хотя по большому счету синячки на твоей шейке имеют уголовный оттенок.

– Помогите, Инесса Моисеевна, – молила Петрова адвокатшу. – Я в долгу не останусь.

– Глупая женщина, – смеялась Крайнц. – Тебе это обойдется недорого – десять систем и пожизненный надзор за дряхлеющим организмом.

Инесса Моисеевна не бросала слов на ветер. Бракоразводный процесс длился год. Жебет регулярно приносил жалобы, порочащие характеристики на жену и петиции в собственную защиту, подписанные соседями и дружественными членами партии.

Крайнц ненавидела коммунистов – Жебетов развели.

– Я никуда из своего дома не уйду! – с пафосом заявил Павлик, вернувшись в родные стены в статусе бывшего мужа.

– Как ты себе это представляешь?

– А куда я должен идти, скажи на милость?

– К бабушке, например. Вера Ивановна будет только рада.

– С какой стати?

– Тогда ты можешь воссоединиться с матерью.

– И не надейся. Квартиру продадут, и она переедет в Москву к сестре.

– Ты можешь выкупить свою часть.

– Тогда дай мне на это денег.

– У меня нет.

– И у меня нет.

Этому «нет» – бесконечное число лет. За это время выросла Роза. Как и обещал Павлик, превратившись в принцессу не пойми какого королевства. Границы этого королевства периодически нарушали принцы разных национальностей и различной степени знатности, но Роза их не замечала. А если и замечала по причине производимого вокруг нее шума, то быстро забывала, даже не успев как следует разглядеть.

– Ты представляешь, – жаловалась Петрова Светке, к этому времени прошедшей огонь, и воды, и медные трубы. – У нее до сих пор нет мальчика.

– У нее не только мальчика, у нее даже девочки нет.

– На что ты намекаешь? – недоумевала Люся.

– Ни на что. У нее нет не только мальчика, но и подруги.

– Что же делать?

– Оставить ее в покое.

– Я за нею боюсь, – признавалась Петрова старшей дочери.

– А за меня ты боялась?

– Я за тебя до сих пор боюсь, – в очередной раз признавалась Люся, а про себя добавляла: «А за Розу – вдвое сильнее. Ты хоть в ухо могла дать, и не только в ухо. А эта от прочитанного на заборе слова в обморок падает».

Петрова глубоко заблуждалась. От слов, написанных на заборе, Роза не испытывала никакого неудобства. В них она разбиралась так же, как в китайских иероглифах. Сказать проще, Роза их даже если и видела, все равно не замечала. Эта девочка вокруг себя не замечала ничего. А потом вдруг выдала обалдевшей матери, что вчера потеряла девственность.

– Ты говоришь об этом так, словно потеряла ключи от подвала.

– Ну что ты, мама. Если бы я потеряла ключи от подвала, папа бы этого просто не пережил, – пошутила Роза.

«Не думала, что у нее есть чувство юмора», – отметила Петрова и продолжила материнскую нотацию:

– Папа этого, действительно, не переживет, если узнает.

– А зачем ему об этом говорить?

– Да незачем, в сущности, – согласилась Люся, обласканная дочерним доверием. – Кто он?

– Какая разница?

– Как это какая разница? Можно подумать, что девственность теряют по нескольку раз в жизни. Все-таки это важный момент…

– Мама, это неважно.

– А что тогда важно?

– Что теперь я как все.

– Ты что, сделала это ради того, чтобы быть как все? – не поверила своим ушам Петрова.

– А ты думала, что я это сделала по любви?

– Мне бы хотелось так думать, Роза, – с грустью призналась Люся.

Позже Петрова нашла в шкафу в коробке из-под обуви дочерний дневник. И прочитала запись, сделанную вечером того рокового, как она считала, дня:

«Ничего особенного. Боли не было. Удовольствия не было. Мама удивилась, зачем я это сделала. Потому что вокруг меня это делают все. Я одна, как полная идиотка, ничего не знала. Могла и дальше так жить, ничего же не изменилось. Просто надоели дурацкие шутки про королевича на белом коне. Надоело быть синим чулком. Эти дуры даже сомневались, что у меня есть месячные, и дразнили амебой».

В следующем месяце злосчастные месячные к дочери так и не явились.

– Беременность?

– Слава богу, нет. Стресс. Это я оказалась в очередной раз беременна.

– От Жебета?!

– При чем тут он? У меня была личная жизнь.

У Петровой, действительно, была личная жизнь, о перипетиях которой она забыла в тот самый момент, когда Роза сообщила, что полюбила мужчину.

Рабу божьему Вадиму было сорок пять лет от роду. Как и положено, женат, имел ребенка, собственное дело полукриминального характера и ко всему прочему – иноземную фамилию, несколько экзотическую для окружающих. Бунту-ри. В соответствующих кругах его называли Грек, что ему заметно льстило.

– Откуда такая фамилия? – спрашивали Вадима постоянно.

Объяснял он всегда обстоятельно и дотошно:

– Я грек.

– Ты грек?

Немного подумав, Бунтури отвечал:

– Да. Наполовину. По отцу.

Родителя Вадик не помнил – в семейном альбоме хранилась одна-единственная пожелтевшая фотокарточка. На ней был запечатлен сидящий на корточках около частного дома мужик в тренировочных штанах и белой майке с тюбетейкой на голове. Рядом с мужчиной столь колоритного вида виднелась коляска, судя по всему, с младенцем.