Последний присяжный - Джон Гришем

Но что-то подсказывало мне, что Джинджер исчезнет из моей жизни так же внезапно, как появилась. Я не сомневался, что там, дома, у нее есть друг, может быть, не один, так что мне ничего не светило. Да и мое появление в Спрингфилде наверняка будет вызывать у нее страшные воспоминания об округе Форд.

Я сжал ей руку и мысленно поклялся извлечь максимум удовольствия из наших последних часов вместе.

В Мемфисе мы направились к району высотных зданий у реки. Там находился самый знаменитый в городе ресторан под названием «Рандеву», владела им семья греков. Лучшую еду в Мемфисе вообще готовили либо греки, либо итальянцы.

В семидесятые годы центр Мемфиса не был безопасным местом, поэтому я оставил машину в платном гараже, и мы направились на другую сторону улицы, в «Рандеву». Ароматы его кухни, просачивавшиеся через вентиляционные вытяжки, словно туман, висели в воздухе. Это были самые вкусные запахи, которые мне когда-либо доводилось обонять, и я, как большинство здешних посетителей, поднимаясь по лестнице и входя в зал, уже глотал слюнки.

По четвергам клиентов было не так много. Нам пришлось подождать всего пять минут, прежде чем официант, выкликнув мою фамилию, зигзагами, обходя столики, минуя маленькие ниши, провел нас в глубину и, подмигнув мне, усадил за столик на двоих в укромном уголке. Мы заказали свиные ребрышки, пиво и в ожидании заказа принялись обниматься.

Обвинительный приговор принес большое облегчение. Если бы он оказался оправдательным, это было бы гражданской катастрофой. Джинджер умчалась бы из города без оглядки в тот же миг. Она и так умчится завтра, но пока мы были вместе. Мы выпили за приговор. Для Джинджер он означал торжество справедливости. Для меня тоже, но, кроме этого, он подарил мне еще одну ночь с ней.

Ела она мало, так что, прикончив свою гору ребрышек, я принялся за ее тарелку, попутно рассказывая о мисс Калли и знаменитых обедах на ее веранде, о ее выдающихся детях и удивительной биографии. Джинджер сказала, что обожает мисс Калли, так же как и одиннадцать ее коллег по жюри.

Восхищению предстояло длиться недолго.

Как я и ожидал, мой отец сидел в мансарде, которую называл своим офисом. На самом деле это был верхний этаж викторианской башенки, украшавшей угол нашего обшарпанного дома. Джинджер хотела его увидеть, и, надо признать, в темноте он выглядел более импозантно, чем в свете дня. Дом располагался в чудесном старом районе. Тенистый от раскидистых деревьев, он был застроен приходящими в упадок зданиями, принадлежащими семьям, тоже приходящим в упадок, но сохраняющим достоинство благородной нищеты.

— Что он делает там, наверху? — спросила Джинджер. Мы сидели в машине, которую я остановил на обочине. С пятого этажа на нас лаял древний шнауцер миссис Дакворт.

— Я же тебе говорил: играет на бирже.

— Ночью?

— Ночью он изучает состояние рынка.

— Он проигрывает деньги?

— Ну, кое-что, конечно, и выигрывает.

— Мы не пойдем с ним поздороваться?

— Нет. Зачем отвлекать его от дела?

— Когда ты виделся с ним в последний раз?

— Три, может быть, четыре месяца назад. — Последнее, чего мне хотелось в тот момент, так это наносить визит вежливости отцу. Меня уже охватывало вожделение, и не терпелось начать. Мы выехали за город и нашли неподалеку от местного шоссе гостиницу «Холидей Инн».

Глава 19

В пятницу утром Исав Раффин подошел ко мне в коридоре перед залом суда и поделился приятной новостью: трое из его сыновей — Эл, Макс и Бобби (Альберто, Массимо и Роберто) — были здесь, с ним, и хотели со мной познакомиться. Месяц назад, когда писал очерк о мисс Калли и ее детях, я говорил со всеми тремя по телефону. Теперь мы пожали друг другу руки и обменялись любезностями. Они вежливо поблагодарили меня за дружеское отношение к их матери и за добрые слова, которые я написал об их семье. Речь профессоров была мягкой, интеллигентной и такой же четкой, как у мисс Калли.

Сыновья прибыли накануне поздно вечером, чтобы оказать матери моральную поддержку. Исав за всю минувшую неделю лишь раз говорил с ней — каждый присяжный имел право на один телефонный звонок. Она хорошо держалась, но беспокоило высокое давление.

Мы поболтали еще немного и вместе с остальными зрителями двинулись в зал. Раффины сели прямо за мной, а спустя несколько минут мисс Калли, заняв свое место в ложе, привычно поискала взглядом меня и увидела сыновей. Ее улыбка была подобна вспышке молнии. Выражение усталости тут же исчезло из глаз.

Наблюдая за ней в процессе слушаний, я нередко видел гордость в ее взгляде. Она, чернокожая женщина, заседала в жюри присяжных вместе со своими согражданами и участвовала в суде над белым — такое в истории округа Форд случалось впервые. Замечал я в ее глазах и признаки тревоги, вполне объяснимой для человека, рискованно вступающего в неизведанные воды.

Теперь, в присутствии сыновей, лишь гордость светилась в ее взгляде, от страха не осталось и следа. Она даже сидела прямее, чем обычно, и, хотя ничто из происходившего в зале суда и прежде не ускользало от ее внимания, стала больше смотреть по сторонам, желая запечатлеть обстановку, в которой вскоре предстояло завершиться ее исторической миссии.

Судья Лупас объяснил присяжным, что на стадии определения наказания штат обратит их внимание на обстоятельства, отягчающие вину подсудимого, и постарается доказать необходимость смертного приговора. Защита, напротив, сосредоточится на смягчающих обстоятельствах. Судья полагал, что это не займет много времени. Была пятница, всем казалось, что суд длится уже целую вечность; и присяжные, и все клэнтонцы мечтали о том, чтобы Дэнни Пэджита наконец отправили куда следует и можно было вернуться к нормальной жизни.

Эрни Гэддис правильно уловил настрой аудитории. Он поблагодарил присяжных за справедливый вердикт и признался, что, с его точки зрения, никаких дополнительных доказательств не требуется. Преступление само по себе столь чудовищно, сказал он, что какие уж тут отягчающие обстоятельства. Он лишь попросил присяжных держать перед мысленным взором фотографию Роды в качалке на веранде мистера Диси и помнить описание ее ран, представленное патологоанатомом, а также не забывать об обстоятельствах, при которых она умерла. Но главное — помнить о детях. «Ради Бога, помните о ее несчастных детях», — драматически произнес окружной прокурор.

Будто кто-то мог забыть о них.

После этого Гэддис без лишнего пафоса потребовал смертной казни для подсудимого. Сделал краткий экскурс в историю, чтобы напомнить, почему мы, добропорядочные и принципиальные американцы, твердо уверены в необходимости столь суровой меры возмездия. Объяснил, что наказание — не только кара конкретного преступника, но и средство предупреждения новых преступлений. Процитировал Священное Писание.

За тридцать лет работы в судах шести округов, признался Эрни, он еще ни разу не встречался с преступлением, виновный в котором столь безоговорочно заслуживал бы смертной казни. Наблюдая за лицами присяжных, я не сомневался, что он получит то, чего требовал.

В заключение прокурор напомнил присяжным, что каждого из них выбрали в жюри лишь после того, как они заверили суд, что при любых обстоятельствах сумеют исполнить требование закона, и зачитал выдержку из кодекса, в которой говорилось, в каких случаях закон предусматривает смертную казнь.

— Штат Миссисипи доказал вину подсудимого, — заключил он, захлопнув толстый зеленый свод законов. — Вы признали Дэнни Пэджита виновным в изнасиловании и убийстве. Закон требует в этом случае смертной казни, и ваш долг выполнить требование закона.

Завораживающее представление Эрни длилось всего пятьдесят одну минуту — я старался все хронометрировать, — и, когда оно закончилось, я уже знал, что жюри готово приговорить Пэджита к смерти даже не один, а два раза.

По словам Бэгги, когда речь шла о преступлении, карающемся смертной казнью, подсудимый, на протяжении всего процесса не признававший свою вину, но осужденный присяжными, обычно вставал и каялся в преступлении, причастность к которому отрицал.

— Они умоляют, плачут, — рассказывал Бэгги, — устраивают целый спектакль.

Но катастрофа, которую сам себе устроил накануне Пэджит, исключала какое бы то ни было его обращение к жюри. Поэтому Люсьен вызвал на свидетельское место его мать, Летти Пэджит. Это была женщина, разменявшая шестой десяток, миловидная, с седеющими коротко стриженными волосами, в черном платье — словно уже надела траур по сыну. Люсьен проводил ее на место, поддерживая под руку, и она прерывающимся голосом начала свою речь, совершенно очевидно до последней паузы, до мельчайших нюансов интонации написанную ей адвокатом. Вот ее Дэнни, маленький мальчик, который каждый день после школы отправляется на рыбалку. Вот он сломал ногу — выпал из шалаша на дереве. Вот он получает грамоту на конкурсе по правописанию в четвертом классе. С ним не было никаких хлопот, никаких. Да, в сущности, и потом, когда он повзрослел, с ним не было хлопот, он доставлял только радость. Два его старших брата вечно попадали в какие-нибудь истории, Дэнни — никогда.