Возвращение - Наталья Головина

— Ну а что же сказал, посетив тогда еще процветающий Ланарк, российский наследник… должно быть, ничего не понял?

— Он сожалел, что мой старший сын такого высокого роста — и не собирается поступать в военную службу. Сказал, что готов принять его в российские драгуны в высоком чине, если тот надумает… — Хозяин рассмеялся, беспомощно маша рукой при этом воспоминании о посещении высокой особы.

…У Герцена было светло на душе, когда к вечеру следующего дня он вернулся в Лондон. Длились редкие теперь у него минуты, когда ему было хорошо в уличной толпе, легко за пределами дома.

В человеке есть всё — и это оптимистично! И была еще одна разгадка старика из Девоншира: он спокоен, как пахарь, засеявший поле: пусть взойдет — через двести лет!..

Глава шестнадцатая

Мало ли человеку нужно?

Иван Сергеевич Тургенев писал долгим зимним вечером в Спасском письмо по привычному адресу во Францию.

Попытался представить себе: как там теперь, в Куртавнеле, во многочисленном клане Виардо? Что поделывают добродушный и серьезный во всем супруг Луи, дочери Диди и Марианна и пересмешник дядюшка Пабло? Проживают там еще: пергаментнолицая и, надо признаться, скупая: в семьдесят лет (потому простительно) копить — это ее единственная страсть, — бабушка семейства, Хоакина, и — неизвестно с чьей стороны — родственник Поль, а также ученицы из состоятельных семей, с какими уж бог послал голосами: обучаться у госпожи Виардо — заметный довесок к их приданому для будущего замужества. Они состоят тут на пансионе, и это источник существования семьи Виардо. Полин теперь концертирует редко. Кроме того, «великий стрелок» Луи затеял соперничать с их российским другом в создании охотничьих рассказов, но признал писательство нерентабельным и со свойственной ему основательностью во всем занялся теперь издательской деятельностью. Неплохо раскупается русская литература. И от Тургенева из Спасского ждут сейчас завершения его перевода на французский повестей Гоголя. Значительная часть работы им была уже отослана.

Третий год живет в Куртавнеле дочь Тургенева — Поля. Полин писала, что вначале она очень дичилась. Еще бы: из крепостных заморышей — в барышни. Девочка на новом для нее месте не смела спать на простынях и потихоньку перебиралась ночью на коврик возле постели, втягивала голову в плечи, когда к ней обращались с вопросом. Свободнее всего она чувствовала себя с деревенским пастушком Юбером и дочерью сапожника Соланж, и Полин отпускала ее к ним. Он писал ей, отправляя девочку во Францию, о причинах всего этого, нужно знать строй российских усадебных отношении, чтобы понять, что сделали в Спасском с этим ребенком… До смерти в пятидесятом году владелицы усадьбы Варвары Петровны не было другой возможности со здать для дочери человеческие условия, кроме как отправить ее с отъезжающими знакомыми в Куртавнель. И вот теперь наконец ему сообщили оттуда, что Полинетта стала веселее и подружилась с младшей Виардо — Диди. Хотя только годы, наверное, сгладят ее замкнутость и заторможенность в выявлении способностей — по-русски это называется «забитость»…

Что же еще ему написать во Францию? Событий нет — это и скучно, и слава богу; он безвыездно в Спасском. Поводом для бессрочной высылки Ивана Сергеевича в имение послужила его статья-некролог о Гоголе, но главные причины того — «Записки охотника» и Париж сорок восьмого. Однако и история с некрологом диагностична, показывает, что и почем сейчас в духовных сферах России.

На все выступления в печати о кончине Гоголя был наложен запрет, и Тургенев знал о том. Цензор Львов, пропустивший его статью (он культурен и с чем-то святым за душой, не смог не пропустить, рука дрогнула — и тут было его очищение за многое иное), увы, был уволен в отставку без сохранения пенсии. Отчего же такое? Если был столь превознесен властями Гоголь последних лет, времен его отречения от прежних взглядов? Кажется, глумители могли бы считать, что с ним покончено как с великим писателем. Но было очевидно и для них, что шутовской колпак не пришелся по размеру, в него не обрядить Гоголя посмертно, и серьезное слово о нем может быть только как о гордости России.

Тургенев выразил эту мысль в некрологе как бы от лица рядового читателя, приславшего письмо в редакцию. Полнее он смог высказать свое отношение к Гоголю в письме к одному из друзей: «Трагическая судьба России отражается на тех русских, которые ближе других стоят к ее недрам, — ни одному человеку, самому сильному духу не выдержать в себе борьбу целого народа, и Гоголь погиб!» И — «О мелких сегодняшних злободневных писателях говорят (критики) с любовью, а Г оголю отдают только справедливость, что в сущности никогда не бывает справедливо». Увы, всего этого не мог вместить журнальный некролог, и все-таки даже его скудные и выверенные строки переставляли все с головы вновь на ноги! Иван Сергеевич рад, что нарушил заговор молчания.

И вот третий год Тургенев в Спасском. Он много работает, а иногда проводит вечер за письмом к Полин. К примеру, сейчас он с улыбкой описал для нее моды на здешнем уездном балу, на котором он побывал осенью. И невольно представил себе ее — в тамошней освещенной и украшенной зале.

Как она проста на том балу. (На котором ее не было.) Однако не неприметна…

Тому уже десять лет, как маменька Варвара Петровна, прослышав о зачарованной привязанности сына к заезжей певице, специально отправилась в оперу, чтобы посмотреть на нее, и сказала только: «Проклятая цыганка хороша!» У Полин гладкая, вне моды, прическа с прямым пробором в тяжелых волосах, черты лица крупноваты и даже неправильны, но все это улавливается, лишь пока она не поет… Врожденное благородство движений, горячий взгляд и голос не то чтобы «восполняют» нечто, они заслоняют для Ивана Сергеевича мир. Наивысшее наслаждение, которое есть для него в жизни, — это музыка, и от голоса Полин у него неизменно выступают слезы на глазах. Здесь отгадка ее очарования.

Находят, что Полин расчетлива и служит своей славе. Но у нее прилюдный и публичный труд, порождающий такие черты, и не в большей ли мере они развиты в прочих знаменитостях? А кроме того, сам он так не считает — тут и есть для него высшая реальность. Самоочевидная истина для него — ее голос, в котором воплощена ее душа, о нем также много толкуют, но он, безусловно, воспринимает ее голос (душу) глубже других. И вот чувство его столь же живо, как и много лет назад. Что делать, если лучше Полин он не знает женщины.

Чем питается оно? Было ли что? Ему запрещено вспоминать. Он настолько покорно исполняет обещанное, что только в дальнем уголке памяти может обнаружить сцену: он на коленях, и она сама протянула смуглые руки… Было бы противоестественным для столь остро чувствующей, художественной натуры не отозваться на такую глубокую привязанность, как его, пусть хотя бы на минуту. Вот именно так, с условием, что не повторится, и с условием, чтобы он не помнил… Оно было высказано ею с самого начала. Она безжалостно честна. Порой безжалостна.

Потом: «Драгоценный друг, я должна поставить точку на всем теперешнем». — «Да, я не имею на вас никаких прав». Так же им было выполнено (почти…) условие не хранить прежнего в памяти. Он может только ждать, когда снимут зарок. Снимут ли?

И все же-… это был дар или яд? Он один в жизни. И на привязи. Молил бы он ее вновь о той милости, если бы знал дальнейшее? Кто ответит! Вопреки разуму и вопреки растущей с годами трезвости, он провидел счастье от какой-то, пусть даже через письма, причастности своей жизни к ее… Он не чурался женщин, но искал среди них похожую; не было такой.

А спасаться — чем? Написать для нее же что-нибудь забавное, этнографически занимательное. Скажем, о том, что зима в нынешнем, как и в прошлом, году пришла необычно рано, да какая! Могут ли европейцы знать, что такое русская метель, движение несметных пространств! Это ураган, завеса и мгла, которая затемняет воздух… К счастью, не очень холодно, иначе было бы много жертв.

«Перевести» для нее русскую метель — возможно ли? Ему казалось, что он теряет дар изъяснять…

Он поднялся и прошелся по кабинету. Приоткрыл балконную дверь. Движения Ивана Сергеевича сторожила небольшая угольно-черная собака с длинной шерстью — его любимица Диана, привезенная им четыре года назад из Куртавнеля щенком. Ох, и доставалось ей тут от хватких усадебных гончих-Выкуси-Блоху… Дианка жила почти неотлучно при нем, в его кабинете.

В приоткрытую дверь ворвался такой снежный вихрь, что собака обеспокоенно вскочила. «Не привыкла к такому климату, бедная ты француженка», — улыбнулся он и закрыл дверь.

Сказал себе затем, что полно ему кружить мыслями возле письма, есть и работа.

Может быть, это и странно, но после многих лет постоянного литературного труда он был все еще не уверен в своем призвании, даже в таланте — тут его тайное. А то, что он порою проговаривает это («Мы — мелкие писатели ценою в два су» и тому подобное — далее следуют возражения друзей), — способ самозащиты.