Гиршуни - Алекс Тарн

Мы выходили на пустырь, и Грецкий начинал оглядываться в поисках потенциального противника. Нужно отдать ему должное — обычно он выбирал себе кого-нибудь постарше и посильнее, но, если таковые не попадались, не брезговал и мелюзгой вроде нас. Как правило, схватка заканчивалась быстро: несчастная жертва, задушенно попищав в железных ореховых объятиях, взлетала вверх и, мелькнув в воздухе ногами, с размаху шлепалась на землю. Кенты, то есть мы, издавали победный клич и собирались вокруг гордого победителя, уважительно похлопывая его по спине и поздравляя с очередной викторией.

Сейчас, оглядываясь назад, я могу прекрасно понять Ореха — им двигал исключительно спортивный интерес. Но что заставляло нас… а впрочем, почему «нас»?.. — что заставляло меня быть ореховским кентом? — Трусость. Трусость и подлость — вот что. Что достойнее — служить в свите сильного или оставаться в одиночестве слабости? Первый защищен своим положением, выступает смело, глядит открыто; второй дрожит от страха и ходит потупясь. И тем не менее, из этих двоих первый — трус и подлец, а второй — гордец и смельчак. Вот ведь как странно, не правда ли?

Однажды Орех задрался к новенькому из восьмого класса. Тот, хоть и был на два года старше, но выглядел субтильнее, так что никто из нас не сомневался в обычном исходе схватки. Никто, включая самого Грецкого. Ему бы поостеречься хотя бы поначалу, почувствовать соперника, а уже потом… Но сплошная череда побед сослужила Ореху плохую службу: он сходу попер вперед и попался на незнакомый классикам бросок через голову. Парень оказался дзюдоистом. Он оседлал ошарашенного Ореха и немедленно перешел на болевой, заламывая предплечье. Мыча от боли и унижения, Орех немного подергался и затих. Его глаза смотрели на нас снизу, и в них кричал немой вопрос, значения которого мы не могли или не хотели понять. Мы просто стояли вокруг испуганной толпой и не знали, куда девать руки.

— Все? — спросил парень. — Хватит с тебя?

— М-м-м… — промычал Орех, вращая глазами.

— Не понял.

— Хва… тит… — выдавил из себя Орех.

— Не слышу, — неумолимо сказал восьмиклассник, сильнее заламывая руку. — Ты что, громче не можешь?

— Хватит! Хватит! — заорал Грецкий от, видимо, уже нестерпимой боли.

— Ну если хватит, тогда ладно… — восьмиклассник встал с поверженного Ореха, подобрал шапку, отряхнул ее от снега и обвел нас презрительным взглядом. — Кто-нибудь еще?

Мы молчали. Победитель сплюнул, повернулся к полю битвы спиной и вразвалочку пошел своей дорогой. А мы — мы все еще не знали, что теперь делать и что говорить. Мы просто смотрели, как Орех неуклюже встает, баюкая поврежденную руку, — смотрели, даже не пытаясь помочь. И потом — когда, всецело поглощенный больной рукой, он сделал несколько шагов прочь — мы все так же остались стоять. Он уходил, а мы продолжали оцепенело торчать на месте, как стадо, забытое своим пастухом. И тут Орех обернулся и посмотрел на нас полными обиды глазами.

— Почему? — сказал он. — Почему вы стояли? Ведь мы кенты…

«Неужели бить будет?» — мелькнуло у меня в голове.

— Ведь мы кенты… — почти жалобно повторил Орех и пошел через пустырь, держа руку наперевес.

У меня и сейчас стоит перед глазами его сгорбленная спина в коротком пальтишке с цигейковым воротником, и я отчетливо помню тогдашнее ощущение себя самого — как чего-то мерзкого, гадкого — такого, в чем никому и никогда не следует мараться. И знаете что? — Неприятное чувство, которое я испытал впоследствии при виде его унижения перед друзьями Норы, было того же происхождения, с той лишь сомнительной разницей, что я даже не знал, с кем в тот момент кентую: с ним или с ними.

Тут нужно сказать, что пути наши начали расходиться еще на младших курсах института, хотя время от времени мы еще оказывались в одних компаниях, особенно тогда, когда Ореху по каким-то причинам — теперь-то, после его рассказа о Норе, я даже понимаю, по каким — требовалось присутствие свиты, и он по старой памяти обращался ко мне за помощью. Ах, Орех, Орех… нашел у кого искать поддержки…

Удивительно, но сейчас, прочтя его блог, я поймал себя на том, что почему-то вспоминаю о нем намного лучше, чем прежде… на том, что я, возможно, даже жалею его, оказавшегося на поверку не менее, если не более несуразным, чем самые несуразные из нас. Это просто поразительно, как мы, люди, несчастны, вам не кажется?

Но в ком я не сомневался ни капельки, так это в Гиршуни. Уж он-то ненавидел Грецкого всеми фибрами своей ушастой сусличьей души. Следовательно, его интерес к блогу Ореха был особенным, враждебным. Тогда какую роль играют в этой истории сумасшедшая Милонгера и ее знакомство с Гиршуни? Уж не завлекают ли они ничего не подозревающего Ореха-Жуглана в смертельную ловушку?

Должен заметить, что прозрел я спустя всего лишь несколько суток после событий сюрреалистической ночи, о которых я рассказывал в своей предыдущей записи. Меня еще трясло от отголосков необъяснимого приступа ужаса, овладевшего мною в пустом здании конторы и от воспоминаний о безумном охраннике-наркомане. Последний, кстати говоря, больше у нас не появлялся, оказавшись разовой внеплановой заменой. Но, увы, та ночь состояла не из одних лишь разовых впечатлений из категории «выкинь из головы и забудь».

В отличие от глупых страхов и анекдотического охранника, рамат-ганская милонга представляла собой постоянно действующий факт, который жужжал над ухом со свойственным фактам упрямством, раздраженно уклоняясь от любой попытки отмахнуться от него, как от выдумки болезненного сознания. Милонга на самом деле существовала там, в районе Алмазной биржи — как и уличная проститутка и ее рассказ, детали которого поразительно совпадали с секретной записью Милонгеры. И этому совпадению могло быть только одно объяснение: Милонгера описывала реальное, действительно совершенное ею убийство.

Не скрою, в этот момент я впервые подумал, не обратиться ли мне в полицию. Но что я мог им сказать? Навести на своего застенчивого школьного приятеля, оказавшегося беззастенчивым хакером? А разве я сам не подглядывал? И потом, как-то это дурно пахнет — бежать доносить на человека, бок о бок с которым прожил столько лет…

Сообщить о свидетельстве рамат-ганской проститутки? — Тут имелись два соображения. Во-первых, не исключалось, что женщина уже сама все рассказала: не зря ведь в записи Милонгеры следователь упоминает о показаниях очевидцев. Во-вторых, если свидетельница не сотрудничала с полицией тогда, то не станет сотрудничать и сейчас: проститутки не больно-то любят контактировать с ментами. В обоих случаях мое вмешательство выглядело излишним.

И вообще — что, если Милонгера уже сидит за решеткой — поймана, допрошена и надежно упакована в тюремной камере? Я занялся газетными архивами, легко доступными через интернет. Уголовная хроника за последний год не сообщала ничего, что могло хотя бы краем соотноситься с двумя убийствами, описанными в блоге танцовщицы. Ничего не было и о ночном прыжке с аялонского моста — хотя это как раз-таки объяснялось легко: пресса наверняка следовала известному правилу — не создавать рекламу столь заманчивой идее самоубийства.

А ну как другие последуют примеру аялонского прыгуна? Кто тогда станет отдавать долги, платить по счетам, служить, подчиняться, покупать ненужные вещи для ненужной жизни? Кто, в конце концов, станет смотреть телевизор и читать газеты? Нет-нет, что вы, что вы… Нечего даже и рассчитывать отыскать в архивах не то что описание — простое упоминание о самоубийстве…

То ли дело убийства: тут уже газеты не скупились на красочные детали. Сначала мне было интересно, затем стало неприятно, но уже через четверть часа поисков я потерял всякую чувствительность; глаза равнодушно скользили по строчкам, густо смазанным кровью и репортерской слюной. Вспоротые животы, вывернутые шеи, пробитые черепа… и снова животы, шеи, черепа… и снова шеи… Подобное однообразие утомляло: поразительно, что при такой скудости методов насильственного умерщвления людям еще не надоело убивать друг друга. На этом скучном фоне оригинальное убийство мента посредством прессования в мусорном — подобное к подобному — баке выглядело столь оглушительной масс-медийной находкой, что просто обязано было не слезать с заголовков по меньшей мере неделю. И тем не менее, я не обнаружил ни слова на эту тему.

Могло ли такое случиться? Неужели цензура наложила запрет на упоминание об убийстве полицейского? Но зачем? — Да по тем же причинам, по которым ограничивают публикацию сообщений о самоубийцах. Возможно, это даже взаимосвязано. Ну, например, дабы потенциальные самоубийцы перед тем, как сигать с моста, не запрессовали бы в качестве последнего экологически доброго дела всех попавшихся под рНет, навряд ли — решил я после некоторых колебаний. Знаете, есть предел удушению свобод в истинно свободном обществе, и прежде всего это касается свободы грязи. Остальные-то — черт с ними, не жалко, а вот свободу грязи топтать никак нельзя: во-первых, она сразу начинает очень громко и неприятно чавкать, а во-вторых, слишком уж многих она кормит, эта свобода. Моя правота в данном случае подчеркивалась несколькими живописными заметками о зарезанных, сбитых машинами, застреленных полицейских. Итак, рассказ Милонгеры о мусорном баке был, скорее всего, вымыслом. Поняв это, я снова начал сомневаться и в правдивости истории о первом убийстве.