На бобровых тонях - Александр Герасимович Масаренко

и удивлялся: сколько здесь, в этой бабкиной хате, давнего, давным-давно минувшего! Еще ведь дед бабкин строил ее, эту хату. А стоит вот, и надо же — напомнила мне орган своими чудесами. Недаром же бабка Авгинья признавалась, уверяла даже, что никак не может заснуть в чужом месте, у чужих людей — никак! Оказывается, все эти скребуны-музыканты, сверчки да шашели и в самом деле убаюкивают, ублажают старуху, веселят ее короткий сон, тешат душу. Она сжилась со всеми этими звуками, не может без них… Иначе, с чего бы это ей не спать в чужой хате да еще на перине под пуховым одеялом?..

Малинин расспрашивает Маню, где она и что делает. Маня неторопливо рассказывает ему про себя и про свою работу. Хвалится мужем. Хвалится, однако, пока не засыпает старуха. Потом и Маня и Малинин перешли на шепот. И я слышал, как Маня жаловалась:

— Бьет… Ни за что ни про что бьет. Знала бы, так и не связывалась бы с ним. Я, правда, не любила его — с горя все сталось… Да уж вам можно признаться, вы же никому не расскажете?

— Нет, конечно.

— И сама вот не знаю, как быть… Может, бросить его?

— А чего вы не поделили?

— Ой, какой уж там дележ…

— Сынок у вас хороший, Маня. Славный бутуз! Попробуй как-нибудь смириться — сыну ведь отец нужен. Не возражай уж очень, когда что… Да и как я могу советовать, ежели толком ничего не знаю.

— Любила я другого. И Витька знает об этом. Правда, его уже в живых нет — разбился… Машина упала с моста И Вовиком сына назвала в честь Володи… Вот я и думаю: как быть, когда человек нелюб? Что вы посоветуете? Вы ж ученый, лучше жизнь знаете…

Малинин вздыхает. И если первоначально он разговаривал с Маней просто так, от нечего делать, то теперь уже стал жалеть молодуху.

— А кто может сказать, как тут быть? Если не любила и не любишь, так что уж поделаешь… Конечно, сразу бы следовало все это сказать ему. А теперь далеко зашли — сын же у вас есть!

— Боялась и боюсь такое говорить — одна ведь я, сирота… Так, может, пусть все так и будет?

Малинин ворочается.

— Если чувствуешь, что он тебе вмоготу, тогда свыкнись с его капризами, прими его всего душой и сердцем — полюби! И легче станет. Мужчина, знаешь, всегда ждет ласки… А твой видит, что ты чужая ему, и сердится, злобствует от этого. Ревнивец — это же как зверь…

— Все он, наверно, видит, все… Другой же год живем, разве ж не увидит?.. Ой, виновата я сама во всем, сама… Что ж, благодарю… Спокойной ночи вам!

Полежав еще немного, Малинин поднялся, захватил со стола пачку папирос и вышел из хаты.

Маня ворочалась на кровати, вздыхала. Бабка Авгинья всласть похрапывала — спала счастливым сном. Отец мой тоже спал крепко. Я, правда, не спал, но притворялся, что сплю, — не хотел, чтобы Маня знала, что я слышал ее исповедь.

АХ, МАРЖА, МАРЖА…

Норы свеженькие, кажется, только что выкопанные. Бобров, конечно, «заперли». Один из них не усидел — показался из норы, подошел к ловушкам и, почуяв неладное, снова спрятался в свои хоромы. Видать, бобры тоже начали хитрить — собрались было убегать, но поздно!

Маржа, несмотря на то что и медалистка, а в бобровую нору не захотела лезть. Куда там! Ее силком не втолкнуть. И Малинин мудрит: сухариков в норку положил, кусочки сахара. Но Маржа по-прежнему оставалась верной своим принципам, не поддавалась нашим уговорам. Одним словом, она не оправдала наших надежд. И теперь мы старались, как бы там ни было, а поймать бобра — и чтоб на глазах у Маржи. Пусть посмотрит, что это за зверь; может быть, тогда поймет, чего мы от нее добиваемся.

И поймали. Двух даже. Маржа, правда, мирно обходилась с бобрами — лизала их шерсть, обнюхивала и только не лаяла, не ворчала, когда Малинин пробовал науськивать ее…

Возвратились мы на квартиру с двумя бобрами, но не очень веселые. Маржу я уже не брал на привязь — она не интересовала нас.

А потом я проводил отца и Малинина на шоссе, к автобусу. Поехали они в Москву на какое-то важное совещание.

Остался я один, если не считать двух бобров и Маржу — такое мое хозяйство. Сучку и не думал привязывать — пусть бездельничает себе, куда она денется? Хотя, признаться, лучше бы она убежала куда или даже чтоб кто-нибудь украл ее — крадут же собак!

Маржа забралась в сарай, улеглась на ватник. Но спала она, пока мы не ушли из дому, — я помогал бабке Авгинье получить зерно на трудодни. Были с нами и Маня с Вовиком.

Надо же, как раз в это время Марже захотелось поохотиться..

Я первым вернулся домой. Ступил на двор и аж ахнул — возле сарая усердствовала Маржа: душила курицу, а вокруг нее уже лежало несколько задушенных…

Маржа увидала меня — радуется. Обрубок ее хвоста дрожит, готов оторваться. Маржа, довольная, смотрит на меня так, будто хочет сказать: «Ну, вот видишь, какая я усердная, старательная! А вы отвернулись от меня…»

Не стал бить, да и некогда было: надо немедленно что-то придумать, иначе, если бабка все это увидит, быть неприятностям… Страшно обидится да еще и из квартиры, чего доброго, прогонит. Нет уж, за убытки пусть Малинин отдувается, а я… Я быстренько пристегнул сучку на цепочку, отряхнул с ее носа перья, а кур перенес за сарай и разбросал их там возле погреба: шито-крыто!

Бабка Авгинья под вечер только спохватилась — куры подушены!

— А детки ж вы мои, а кто-то ж наших курочек отравил… А что ж это за напасть такая?! Или мор какой напал на них…

И я и Маня пошли вслед за Авгиньей на огород.

— Мама, это ж хорь их подушил! — Маня рассматривает петуха. — Глядите, шея вся и грудь изжеваны. Хорь тут у вас завелся!

— Или даже лиса в огород забралась — кусты рядом… — начал я несмело.

— Это ж, мои вы детки, и правда хорь… Такой маленький выродок, а сильнющий да жадный, как волк… Всех моих несушек перевел и петуха… — Авгинья старательно обследует каждую курицу, даже нюхает — не пахнет ли чем. — Ай-ай… Были бы вот дома, так хоть бы слышали, как куры кричат, не