На бобровых тонях - Александр Герасимович Масаренко

АЛЕСЬ МАСАРЕНКО

НА БОБРОВЫХ ТОНЯХ

Повесть

ДОРОГИЕ РЕБЯТА!

Герой этой повести — белорусский подросток, почти ваш сверстник. Он участвует в ответственном задании, которое поручили нескольким белорусским охотникам, в том числе и его отцу, — в отлове бобров для расселения их в сибирских заповедниках. О том, как одна из боброловецких бригад занималась этим сложным, увлекательным делом, и рассказывается в повести молодого белорусского писателя Масаренко Александра Герасимовича.

Повествование ведется от первого лица.

Герои повести проникнуты горячей любовью к богатой белорусской природе, полны желания сберечь и защитить ее для будущих поколений людей.

Расстается читатель с ними, как с добрыми друзьями, умными и щедрыми душевной добротой и вниманием ко всему живому.

Напишите нам, понравилась ли вам эта книга.

Ждем ваших писем по адресу: Москва, А-47, ул. Горького, 43. Дом детской книги.

ВЕСЕННЯЯ ТРЕВОГА

Весна всегда приносит с собой светлую, крылатую радость детям. Солнце усердствует, на дворе теплынь — беги себе куда хочется! Даже когда ноги промочишь, не страшно — весна!

Дети весной не хворают, нет. Они весь день готовы торчать где-либо на загуменьях возле неугомонно-звонких ручейков. Весь день…

Никто, наверно, не радуется так весне, как дети!

Я тоже жил весенними радостями. И тоже старался поменьше задерживаться в хате. Ни свет ни заря, а я уже у своих запруд (отец велел, чтоб я отводил талую воду от ямы с семенным картофелем): смотрю, все ли они в порядке и сколько за ночь воды поубавилось.

Обычно ночью подмораживало. Тонкая корка матового льда звучно трещала под ногами, с хрустом оседала на тихую воду и тут же мутнела. Поутру возле ямы и близко воды не было. Зато к обеду, когда я приходил из школы, не узнавал своих «гидросооружений» — их сильно размывало, и яму окружали голубые озерца. Мне снова хватало работы до позднего вечера.

Вскоре начались каникулы. Тут уж весенние дни пошли веселее: Женя — мой старший брат, я и Броник — сосед пропадали за деревней, на луговине. Постоянной и неизменной нашей игрой была, конечно, «война». Иногда, правда, играли в лапту или свайку, но редко. А после кинофильма «Приключения Робин Гуда» мы увлеклись стрельбой из лука. Стрелы у нас были отменные. Женя сделал свою из смолистой сосновой сердцевины — веретенообразную, длинную, с утолщенной головкой на конце, куда загнал еще и гвоздик, чтобы поострее была. Моя стрела получилась попроще. Это был ровный ивовый прутик, окоренный и хорошо высушенный, а вместо наконечника — выплавленная пуля от винтовочного патрона.

Каждому из нас хотелось стать Робин Гудом, и потому мы долго спорили, кто же все-таки должен им быть. Но так и не пришли к согласию, хотя Женя, как мне показалось, не признал наших возражений и вообразил себя Робин Гудом. Броник вызвался быть нашим связным…

Игра началась.

Мы с Женей отбежали один от другого шагов на пятнадцать — двадцать и давай пускать стрелы — я в него, а он в меня. Его стрелу было хорошо видно, и я легко уклонялся от нее. Он тоже без труда увертывался от моей. Пускали мы наши стрелы словно заправские лучники, целясь по-настоящему — совсем как и Робин Гуд в кино.

Потом была атака. Тут, правда, мы пренебрегли тактикой Робин Гуда и применили свою: отважные, полные воинственного задора, двинулись друг на друга, держа наготове перед собой луки. Веревочные тетивы так туго натянуты, что прямо звенят. Отпусти — и стрела не минет цели. Передо мной был уже не родной брат, а «враг». Женя, конечно, думал и чувствовал то же самое, но был в еще большем азарте, чем я. Он не умел проигрывать, побеждал меня всегда и всюду — старший ведь. А тут я не сдавался. Не отступал. Не бежал от него. Я упорно защищал свои позиции: наполовину усохший кряжистый дуб, еще в войну опаленный близким взрывом немецкой бомбы, и «море» — воронку от бомбы.

Женя первым отпустил тетиву. Гвоздик его стрелы по самую головку вонзился в мою верхнюю губу. Так и не успев прицелиться, я уронил лук — кровь заливала меня… И Женя тут же пришел мне на помощь — стал моим санитаром. «Море», которое я оборонял, вскоре покраснело: мы замывали рану, а заодно придумывали, что сказать родителям. Скоро моя губа закрыла нос, вздулась так, что я хорошо видел ее — блестела она, как линза в бинокле.

Мы уговорились молчать и даже поклялись, что никому и слова не скажем, как все это произошло. А ежели и спросит кто, поинтересуется, то так и объясним: бежал, споткнулся и расшиб губу об острый камень…

Но, видимо, еще ни одна война не обходилась без предателей. Уже вечером Броник, польстившись на конфетку, забыл об уговоре и рассказал нашей матери все так, как и на самом деле было. И я понял тогда: друзей не выбирают — ими становятся.

БЫЛЬ И НЕБЫЛИЦА

Как только сошел снег, мне чуть ли не каждый день приходилось быть свинопасом. Дело в том, что моя сестра Нина присматривала за колхозными свиньями — двумя черными породистыми хрюшками с уймой поросяток и тучным ушастым хряком, которого почему-то звали Джоном. Хороший был этот Джон: смирный, кроткий и очень уж общительный. К тому же любил ласку. Подойдет к костру: «Рех-рех-рех, хрю-хрю-хрю…» — просит, значит, чтобы почесали его. Пожалуйста! Но сперва я садился на него верхом, как конник, и он катал меня — благодарность зарабатывал. Даже рысцой бегал и галопом скакал. Сидеть на нем было мягко, и седла не надо. Джон сам возвращался к костру, ложился на бок, и я чесал его сколько ему хотелось. Он вытягивался, закрывал глаза, затихал и только изредка довольно похрюкивал…

Пас свиней я на выгоне, а чаще всего на ложка́х — там когда-то была пасека моего деда Андрея. От этих самых ложков и до болота, которое клином упирается в густой еловый лес, тянулась еле видимая канава. Когда-то она была глубокая и служила стоком вешних вод, но теперь берега ее оплыли и сплошь заросли крушинником и ольхой. Раньше, если верить старикам, по этой канаве подходили к деревне волки. Крали гусей, свиней, овечек — все,