Семья - Нина Федорова

В тот же день все японские жильцы съехали, и в пансионе № 11 стояли пустые комнаты. Весь вечер оставшиеся жильцы и Семья обсуждали случившееся. Они были в столовой все, кроме мадам Климовой, и говорили по-английски. Как ни странно, мадам Климова была на редкость неспособна к иностранным языкам и говорила и понимала только по-русски. Ее сторонились, потому что она высказывала свои категорически прояпонские симпатии.

Мысль, что мистер Сун был тайным лидером партии свободы в Китае; что японцы, жившие в доме № 11, и жили там только потому, чтобы следить за мистером Суном; что они были шпионы-специалисты, и только законы британской концессии удерживали их от того, чтоб убить свою жертву тут же по одному подозрению; что все это шло перед его глазами, а он, профессор, такой дальновидный, догадливый, совершенно ни о чем не догадывался — эта мысль поразила профессора как громом. Найдены были дыры, просверленные в полу чердака, откуда, очевидно, кто-то из китайцев следил за японцами. Найдены были также дыры, просверленные в полу японских комнат, откуда японцы следили за мистером Суном. Понятным сделалось странное расположение мебели в комнате мистера Суна и какой-то навесик из толстой зеленой бумаги над столом, где он писал, также и висящий посреди потолка, вместо лампы, горшок с каким-то вьющимся растением, нежно оплетавшим весь потолок. Профессор почти заболел от мысли, что он проглядел так много обстоятельств, которые бросились бы в глаза и неопытному наблюдателю. И все же, охватив мыслью хитросплетения японо-китайской ситуации в доме № 11, он пришел в восторг.

— Если скрываться, то, конечно, на британской концессии, как наиболее защищенной законом, откуда японцы уже не могут выкрасть человека, и, ясно, в густонаселенном пансионе, где нападение было бы тотчас же замечено. Я проникся большим уважением к уму мистера Суна. Вспомните, японцы появлялись в столовой сразу же по его появлении, но дверь в коридор всегда стояла раскрытой, и он — из того угла, где всегда сидел, увидел бы, если бы кто пытался войти в его комнату. Удивляюсь только, почему он не поделился со мною своими планами, как я делилися с ним всем, о чем думал.

— Только бы он успел скрыться! — воскликнула Лида.

Вдруг мадам Климова впорхнула в столовую. Она только что вернулась и не подозревала о случившемся в доме.

— Успех! Боже, какой успех! — кричала она, всплескивая в восторге руками, и еще более погрязневшие ландыши прыгали у ней на груди. — Все решено. Все подписано. Наконец! Япония восстановит в России монархию, мы отдаем ей за это Сибирь!

— До Байкала? — спросил с иронией Петя.

— Нет, до Урала.

— Позвольте, позвольте, — заволновался профессор. — Кто решил все это?

— Дамы Эмигрантского общества под моим председательством. Мы внесем это предложение в Комитет. Ах, как я лично буду счастлива, когда это

сбудется!

— Позвольте, — с удивлением спросил профессор, — чего вы лично ждете от восстановленного режима? Разве вам так не лучше, то есть жить в Смутное время?

— Что? Что? — задохнулась побагровевшая вдруг мадам Климова. Она не могла даже говорить и в негодовании выбежала из столовой.

— Я еще посчитаюсь с вами! — все же выкрикнула она на ходу.

На следующий день профессора ждало новое волнение. Он получил письмо из Европы, и оно пришло вскрытым японской цензурой. Хотя письмо не имело значения, но факт нарушения закона свободной переписки возмутил его. Это был вызов могуществу Британской империи.

Профессор поспешил в английское консульство, чтобы обратить внимание власти на это нарушение закона. Его принял один из вице-консулов. Когда, полный негодования, с присущим ему красноречием профессор доложил о факте, чиновник весьма свысока ответил, что не верит ни одному слову, ибо японцы не посмели бы этого сделать, и что он лично не имеет времени на выслушивание всякого вздора.

— Сэр, — сказал профессор дрожащим от обиды голосом. — Сэр, — повторил он, вставая, — к несчастью, я не захватил доказательств, то есть конверта. Привыкнув вращаться в обществе джентльменов, я полагал, что мне поверят на слово. Вы получите этот конверт и убедитесь сами. Но, сэр, слышать обвинение во лжи от официального лица в официальном месте, куда я шел, не уверенный, конечно, что найду защиту, но уверенный, что буду, по крайней мере, встречен вежливо — и какой я нашел прием. Простите мне эти слова. По возрасту я мог бы быть вашим отцом, и это заставляет меня быть снисходительным к вам. Я извиняю вас. Но прежде чем я уйду, разрешите мне выразить вам одно пожелание: да не будете вы никогда в моем положении.

Домой он вернулся сильно взволнованный. В столовой он рассказал о случившемся.

— Подумаешь, — воскликнула мадам Климова, — на что это вы так разобиделись. Он не назвал вас лгуном прямо в лицо. Он не вытолкал вас за дверь. Чего же вам еще? Чего вы еще ожидали?

— Было бы лучше, если бы он это сделал. Я бы подумал: вот дикарь в роли вице-консула. Но именно сдержанность в нем показывает, что он — человек культурный. Чиновники консульств ведь все сдают экзамен на вежливость. Он глубоко оскорбил меня, и сделал это самым вежливым тоном. Почему он осмелился? Потому что я — русский, и со мной что ни сделать, пройдет безнаказанно. Значит, ни культура, ни экзамены на вежливость не научают простой человечности. Если культура не делает человека лучшим — зачем она?

— Ну, вы тут уже и наворотили, — рассердилась мадам Климова. — А в чем дело? Какой на вас чин, чтоб так сразу на все обижаться? Как будто бы прямо-таки генерал! Раз вы — профессор, ваше дело молчать.

Не отвечая, профессор ушел к себе и начал писать.

«Милостивый Государь, — писал он вице-консулу. — в заключение к аудиенции, которую вы любезно мне предоставили, является необходимым переслать вам этот конверт, несомненно, открытый японским цензором. Простите мою настойчивость в стремлении доказать мою правоту. Она объясняется тем, что многие из потерявших защиту их родины не хотят вдобавок потерять также и чувство собственного достоинства».

Он подписался и запечатал письмо, позабыв вложить конверт, о котором шла речь. Затем он просил Анну Петровну самой отнести письмо, чтоб сэкономить на марке.

Она пошла. На ступенях консульства она остановилась перевести дух. О, эти высокие лестницы чужих домов, куда идешь незваным, куда идешь просителем — она много знала о них. Как неприветливы слуги, как холоден их ответ на приветствие! Колеблясь, она смотрела на письмо. Всю жизнь она ходит с какими-то письмами. И опять она посмотрела на письмо, а потом оглянулась кругом. Она чувствовала, что у ней недостает сил подняться по этим каменным ступеням. Она устала взбираться по лестницам. Она устала открывать двери, спрашивать вежливо — дома ли, можно ли видеть, принимают ли — и улыбаться, и кланяться, и улыбаться. Что это за письмо? К чему оно? Чему оно может помочь?

Она разорвала его на кусочки. Рвала медленно, разрывая вместе с ним и свою правдивость и честность в исполнении поручений мужа. Она высоко подняла руки и бросила кусочки. Ветер подхватил и погнал их по Виктория-Род. Она пошла домой, а они все летели, катились за ней, то отставая, то перегоняя. Она брела, размышляя о том, что она сделала. Зачем? Почему она возмутилась? Разве она не привыкла, чтоб ее толкали и ей грубили все, кто богаче, сильней, здоровее, моложе? Также те, кто счастлив, обеспечен, удачлив. Также русские, иностранцы, белые, желтые. Те, кто был чем-либо выше ее, и те, кто не был. И разве не отвечала она всем смиренно улыбкой. Этот визит — только одно повторение прошлых. Что же она возмутилась?

Слезы текли по ее лицу, слезы слабости, но она не удерживала их: лейтесь, лейтесь сколько хотите. О, бездомная жизнь, о, бесприютная старость! Но она не хотела появиться дома в слезах. Она вошла в парк и там сидела на скамейке и плакала. — Не плачьте, пожалуйста! — сказал нежный и смущенный маленький голос. — Вас наказали?

Перед нею стояла прелестная английская девочка. Ей было лет пять или шесть. Одетая во все голубое, она протягивала ручку в голубенькой рукавичке, чтоб утереть слезы Анны Петровны.

Но уже бежала к ней гувернантка и, дернув за ручку, шлепнула ее по спине:

— Не разговаривай с чужими! Ты будешь наказана!

И девочка тоже заплакала. Вернувшись домой, Анна Петровна не могла скрыть, что она плакала. Профессор заволновался.

— Аня, ты плачешь? Отчего? Разве мы с тобою не счастливы?

От этих слов она заплакала еще больше. И, чтоб ее успокоить, он стал читать ей Тютчева:

Слезы людские! О слезы людские,Льетесь вы ранней и поздней порой…

8

Мисс Пинк посещала «трущобы» Тянцзина. Она была членом общества «Моральная жизнь для низших классов», и вторники от 10 до 12 являлись временем ее действий.

Мисс Пинк была активной христианкой. О спасении душ бедняков она беспокоилась куда больше, чем о своей собственной. Она была самым агрессивным членом самых агрессивных обществ по насаждению морали. Рожденная с большим запасом жизненной энергии, она не сумела истратить ее на себя: никогда не болела, никогда не нуждалась, не знала никаких страстей, ни глубоких чувств. Она как бы не имела вкуса к жизни; жить для нее значило не гореть душой, а лишь слабо дымиться. Духовной жажды в ней не было, а животную энергию здорового тела она тратила на защиту морали.