Евреи в жизни одной женщины (сборник) - Людмила Загоруйко

Понемногу обживались. В квартире появился диван, гордость нашей бабушки и спальное место для меня, внучки, потом большой ламповый радиоприёмник. Он шипел, как живое существо, и бабушка, чтобы подчеркнуть его значимость, особый социальный статус, вышила гладью большую салфетку с зубчиками лепестков. Салфетку положили на новую массивную тумбу с круглыми боками, приятно обтекаемых форм, сверху поставили приёмник, и несколько раз в день, ритуал, сметали с него пыль. Бабушка спала на железной кровати с никелированными шарами. По утрам, когда она уходила на кухню хлопотать, я изменяла новенькому дивану, быстро шмыгнув в ещё не остывшую от её тела постель, чтобы понежиться, утопая в перинах и подушках, покачаться на сетке, подышать родным теплом, и оттянуть миг вставания. Ох уж это детство! Маленькие хитрости и забытые тайны.

Мы тайком лазили на чердак, извлекая из куч, беспорядочно брошенного враз исчезнувшими из жильцами, крама удивительные вещи. Это были книги в благородных переплётах, написанные по-венгерски и латиной, медные подсвечники, потемневшие латунные ручки, изящные пузыри-бутылки. Боже, чего там только не было…

У соседки бабы Нали гостиная – настоящий музей: изящный книжный шкаф на маленьких ножках, на всю стену резной буфет в благородном мерцании зеркал и стёкол с множеством шкафчиков, ящичков тайных и явных, добротный стол с шестью стульями и люстра в том же ключе, свисающая с потолка. Мебель глянцевая, чёрная, и по радостному утверждению соседки, трофейная, оставшаяся от бывших жильцов, не то эмигрировавших не то сосланных сразу после прихода в Закарпатье советских войск, иными словами, дармовая. Как тут не радоваться, уникальный антикварный гарнитур и ты его полноправный владелец. Над историей его происхождения и смыслом преемственности никто не задумывался. К имуществу никто особо не прикипал, да и не было его ни у кого. Война научила обходиться тем, что вмещалось в чемодан.

У подруги Жени, диваны и кресла ярко-алые (тоже от «бывших») потолки с лепниной и распашные четырёхполосные двери из зала в спальню, через которые виден профиль резиденции в ореоле неба. Из Женькиной царской квартиры, где всё не признавало нас и отторгало, ну золушки, дети оккупантов, не признанные, нелюбимые, мы с облегчением перебирались на самый первый этаж, вровень с уже загаженным совковым гастрономом, внутренним двориком. Там, в коморке, почти без дневного света, где узнаваемо пахло сыростью, а значит бедностью и безысходностью, ютилась семья бывшей консьержки дома, Юлишки ныни. Бесшабашный Васька, наш герой и друг, её внук. У Васьки русский отец, мадьярка мать, и по сему он свободно вписывался в ужгородский социум. Свой для одних и для других. Юлишка ныни, совсем старая, слепая, помнившая ковровые дорожки в парадном, нас пугала. Другое дело Васька. Он зимой и летом ходил по мраморной крошке лестниц дома босиком, таскал нас по дворам и подворотням, заставлял подниматься на замковые стены, есть копеечную тюльку с чёрным хлебом, одним словом, опекал. Мы с Женькой слушались его беспрекословно. Предводитель. Мне хотелось быть мальчиком, делать всё как Васька, ловко, блестяще, грациозно и нахально.

Летом мы лазили на крышу. Пыль и зной чердака бил в нос, кружил голову. Мы карабкались по хрупкой деревянной лестнице, потом на площадку, с середины которой через пыльное стекло был виден весь лестничный шаг, потом ещё выше, уже по короткой лестнице, пригнувшись, открывали люк… и становились невесомыми. Ветер не щадя трепал юбчонки, звал, жарко обдувая тело, солнце казалось почти рядом. Мы притихали. Смотрели на терракот крыш, островки зелени и сине-бледную дымку гор, как обрамление пейзажа. Под нами, в размётки улиц и площадей двигались игрушки-люди, блестела чешуя реки, и чтоб этот весь мир не распался на части и не исчез, был вечно реален, видим и осязаем, его держали, как стражники, окружив со всех сторон, мощными мазками-акцентами, соборные шпили.

В доме ещё ютились в коммуналках. Ещё народ не разжирел и был контактен и в меру доброжелателен и в меру завистлив и отзывчив, словом, люди как люди, ничего особенного, но со своим бытом, своим размеренным неспешным ритмом и даже запахами.

Два раза в году на Пасху и Рождество, тогда говорили на майские и Новый год, другие праздники только подразумевали, бензином мыли паркет, потом натирали мастикой. Мытьё полов, распахнутые окна, в которые уходили сильные бензиновые пары, сложности с полом, чтоб паркет под воском мастики мерцал и отливал сотами, густотой мёда, чтоб тряпкой шерстяной, и легко по кругу небольшими частями, натирался и оживал, дышал свежестью, новизной и радостью. Откуда эти рязанско-тамбовские тётки, осевшие в доме на правах новых хозяев, узнали, вынюхали, эту диковинную технологию? Легко освоив, они хвастались одна перед другой ухоженностью паркета, его блеском. Лак облегчил жизнь, но ушли ритуал, традиция.

На смену этим сильным запахам приходили другие: дрожжевого теста, жареного мяса. Пекли сами, тесто ставили затемно, долго над ним колдовали, потом угощали.

«Мать, родная, тебе полевые цветы» – это наш дед в чесучовом белом костюме в соломенной, по-хулигански набекрень, шляпе с цветами для нашей бабушки на вытянутой руке, торжественным, «солдатским», по определению самого деда шагом, широко и на прямых, не согнутых в коленях, ногах. Марширует по балкону раз-два, раз-два. В букете васильки и колоски пшеницы. Бабушка встречает чудачества деда сдержанно. Дедуля у нас любитель пропустить в магазине «Карпаты» не один стаканчик крепачка и предусмотрительно прихватить с собой бутылочку, поддерживающую ночное бдение. Для меня у него – конфеты «Детское счастье», которые я не люблю, но ем, чтоб не обидеть деда. Дед, не спеша, обдумывая, где на этот раз разместить заначку, засовывает в кафельные печки, благо в комнатах их две, бутылки с крепаком, чтоб бабушка не нашла, и подмигивает мне, заговор на двоих, мол, не продай. Для прочности нашего союза – наливает немного на пробу. Мы с дедом втихую прикладываемся к стаканчику, он – к большому, у меня – напёрсток, но деда я всё-таки закладываю. Подлая женская солидарность. Дед знает, но зла на меня не держит. У бабушки он второй муж. Мой настоящий дед погиб под Сталинградом. Я твёрдо уверена, что кровный дедуля, к крепаку так рьяно бы не прикладывался. Он у нас благородных кровей. Слово кадет для меня даже не информация, а неиспользованный пароль к тайне нашей семьи. Что с ней случилось после революции, мы не знаем. Единственный участник событий, сучок на генеалогическом древе, который мог бы пролить свет на тайну, лежит на Волге в братской могиле. У нас, как доказательство, примета, по которой можно только распознать породу, – старинный дагерротип, с которого строго смотрит добротная крупная женщина с внушительным кулоном из золота на груди. Свекровь нашей Кати» – подписывает фото в алкогольном сумбуре наш дед. Среди надписей есть приблизительно такие: «Бог его знает кто это, наверное, знакомые той одинокой киномеханнички с Катиной работы. Ну и рожи». По надписям к фото я могу определить, кто есть кто. Молодец дед. Это вам не SMS, а живой витиевато-изощрённый почерк давно ушедшего чудака. Если бы не дед, не его алкогольное брожение в мозгу, многое так бы и кануло в лету.

«Дети в школу собирайтесь, петушок давно пропел». Как не нравились мне эти вопиюще громкие сигналы живого будильника. И уже в кухне жарко натоплена печь «перемога», пышет картошка на тарелке, называемая сегодня картошкой по-китайски. Разнообразия блюд по бедности не было, приходилось создавать словесные. Дед наказывает в напутственном слове в школу, принести полный портфель пятёрок. Никогда не целует, но обязательно говорит: «С богом», легонько подталкивая к выходу, лети мол, птичка. Помню его растерянное лицо, перепутав классы он всё родительское собрание слушал жалобы классной руководительницы на чужого ребёнка, взяв с перепугу ответственность, явно уже ничего изменить было нельзя, влип так влип. «Ваша девочка?» «Моя». Он обречённо покорно слушал час, а может два, мечтая вырваться на свободу и хлебнуть на радостях избавления крепачка. Ошибку он понял, но ради меня, – скажут непутёвый дед, – не признался, и вёл себя как на войне, приняв огонь на себя за всех хулиганистых и непокорных девчонок. Я была из них. Какая же разница за кого получать? Он всегда слышал, как я бегу по лестнице из школы, почти одновременно открывал входную и дверь в туалет, как вратарь принимал на себя летящий по коридору в никуда портфель и ликовал. Молодость рядом! Он защищал меня от бабушкиной тяжёлой руки, закрывая своим тщедушным в сорок восемь килограммов телом, знатно чихал по нескольку десятков раз подряд на весь подъезд, разбавляя, громовые чихи, виртуозным тяжелым матом, убегал из дому, когда бабушка топила ещё мокрых котят, называя её грешницей и убийцей, таскал меня за собой по элеватору, заставляя пробовать зерно на вкус, отпаивал рассольчиком после университетских вечеринок и подружкиных свадьб, словом, был незаменим, капризен, вздорен, вечно пьян и вечно неуёмен.