Эфффект линзы - Irene

Я презрительно ухмыльнулся.

— Дима, где это ты так отметился?

Он молчал, отвернувшись к окну.

— Я отцу все рассказал.

— Не-е-ет, ты теперь и мне расскажи! И Алле Ивановне! — Я скрестил руки на груди. — Что это за выдумки?!

Гуць-старший (а это, как я понял, был именно он) беспокойно закрутился на месте, порываясь вскочить и силой вытрясти из меня признание в издевательствах над несчастным ребенком. Я на всякий случай отступил от него на максимально возможное расстояние.

— Какие еще выдумки?!! Мой сын не врет! Он не стал бы врать о таком! — Щеки отца побагровели от гнева.

— Неужели? — я изо всех сил старался казаться спокойным, хотя его бешенство, как вирус, уже перебросилось и на меня. — Так чего ж ваш сынок молчит сейчас? Дима, и за что я тебя так «избил»? Раз уж ты настаиваешь, что это был я…

— Откуда мне знать! Я вас не трогал!

Ого, младший Гуць осмелел! Я заметил, как в кабинет осторожно протиснулась Вера Михайловна. Ее укоризненный взгляд теперь буравил мой затылок.

— Вот оно, чему у нас в школе учат! Вот! — Папаша в который раз вскочил со своего места и направил на меня обвиняющий перст. — Допускают же таких к детям! А потом мы удивляемся, что их калечат!

Как я ни старался, спокойным остаться не удалось. Я развернулся к нему и прошипел:

— Уважению к женщине и защите слабых должны учить родители. Если родители этому не научили, школа ничем не поможет! Я не бил Вашего сына. Остальное пусть объяснит он.

Я вышел из кабинета, оставив их в полном недоумении. Через пару секунд за мной бодро засеменила Вера Михайловна.

— Кирилл! Ну что ты делаешь? Тебя ведь уволят!

— Увольняйте! — я резко остановился, едва не сбив ее с ног. — Что я им докажу? Что не бил его? Или объясню, что нельзя оскорблять девушку?

Лицо Веры Михайловны приобрело странное подозрительное выражение, и я сразу почувствовал себя проколовшимся на мелочи преступником.

— Это из-за Ольшанской? — Завуч схватила меня за рукав. — Нет, ты не убегай, ответь мне!

— Это из-за того, что Гуць — невоспитанный маленький придурок. Но даже поэтому я не стал бы его бить. Мы просто поговорили.

— Кирилл! — Вера Михайловна требовательно сжала губы. — Ты ведь не выслушал меня тогда. Наорал… А я ведь хотела дать тебе совет.

Как же я ненавижу, когда мне дают советы! Я молча смерил ее взглядом, ожидая неизбежного и крайне важного воспитательного «вливания».

— Может быть, Вике и нужна помощь психолога. Но я бы не советовала тебе заниматься этим самому. Я видела, как тебя трясло перед той консультацией. Прямо… как перед первым свиданием… Мне кажется, ты сам не осознаешь, как на нее смотришь…

Начинается…

— Как?.. — Тихо прорычал я.

— С вожделением!

Она возмущенно округлила глаза и стала похожа на сову из мультика. Я отрицательно покачал головой, намереваясь как можно быстрее свернуть этот дурацкий разговор.

— Вы уж простите, Вера Михайловна, но вам это точно кажется. Вике нужна помощь — и я делаю свою работу. Не стоит выдумывать что-то еще. Я прекрасно осознаю, кто я и кто такая Ольшанская.

— Хорошо, если так, — завуч тяжело вздохнула, как мать, которую не понимает великовозрастный ребенок. — Но, знаешь, когда я узнала, что происшествие с Гуцем связано с Викой, меня это абсолютно не удивило. Впрочем, в этой ситуации нет ничего странного: ты — молодой парень, у тебя не так много опыта в общении со школьниками, а она — симпатичная девочка…

— Спасибо вам за заботу, — выдохнул я. — Но давайте на этом остановимся. Пожалуйста.

Я вышел из здания школы и бесцельно побрел по направлению к парку, мрачно пиная камушек носком туфли. Честно говоря, если Алла Ивановна действительно решит меня уволить, это не так уж сильно меня огорчит. Главное, я успел сделать несколько хороших дел, и если даже придется уйти из-за такой глупости, хотя бы пару человек вспомнят обо мне с теплом. А большего и не нужно.

Усевшись на лавочку, я по привычке выудил из кармана пачку сигарет, но потом вдруг задумчиво уставился на нее. В памяти неясным отголоском всплыло недавнее мимолетное впечатление.

… Ночь. Мы не должны быть здесь. В школе такая тишина, что слышно, как сопит, уснув на посту, сторож. Я стою у окна, а она полулежит на диване. Я вижу, как тень и еле заметный свет из окна причудливо играют на ее белом широкоскулом лице. «Ненавижу, когда курят… Запах этот…» Я отвожу глаза в сторону, заставляю себя оторваться от нее…

Черт, я не могу больше думать о ней так!

Вообще больше не могу о ней думать!

Не могу!

Не хочу!

Не имею права!

Я скомкал почти целую пачку сигарет и выбросил ее в полуразвалившуюся заплеванную урну, заполненную шелухой от семечек и окурками.

… Уже около самого порога школы я вдруг остановился, как вкопанный, потому что у дверей меня поджидала необычная разношерстная компания. Впереди всех стоял Кравченко, скрестив руки на груди, вокруг него собралось человек пять-семь других старшеклассников, немного поодаль — Лиля Рыбакова и ее неразлучная подружка Щепина, около самого входа выглядывал из-за спин одноклассников Жженов.

— Не понял… Это что за митинг?

— Жесть, Кирилл Петрович… Что за бред там папаша Гуця нес сегодня?

Я инстинктивно отступил на пару шагов назад, едва не сбитый с ног вихрем их встревоженных вопросов.

— Так, Никита, ничего комментировать не буду. Что бы он ни сказал, пусть будет на его совести…

Лиля вышла из-за массивной фигуры Кравченко и, смешно тараща глаза, возмущенно затараторила:

— Да что там комментировать! Он сказал, что вас уволят! Что вы Гуця избили! Но кто в это поверит?! Это же ерунда! Это же… это же… вы же такой!... вы же вежливый!..

Я почувствовал, что еще пару таких корявых эпитетов — и я все-таки смущенно покраснею.

— Спасибо, конечно, ребята. Но тут уже не нам решать. Одно могу сказать точно — я таких, как Гуць, не бью.

— Так я тоже… — ухмыльнулся Никита. — Много чести… Но это… слушайте… мы ж с пацанами видели вчера, что он от вас свалил живой и здоровый. И потом я его в магазе видел. Часа два спустя… тоже все нормально было.

Я прошел через взволнованную толпу, пытаясь избавиться от улыбки, вдруг затерроризировавшей меня в ту минуту. Они могут сколько угодно притворяться бесчувственными, злыми, безразличными, но в глубине души каждый любит справедливость. И каждый готов за нее бороться.

— Я ничего не могу доказать — алиби у меня никакого нет. И где он получил свою «бандитскую пулю», тоже не знаю. Извините, иду работать… пока.

Наверное, мне нельзя было оставлять их на школьном пороге совсем растерянными. Но утешать кого-то было выше моих сил.