Сашенька - Саймон Монтефиоре

— Мама, ты меня напугала!

— Я еще не умерла, дорогая. Или умерла? Какая здесь вонь! Дышать тяжело. О чем пишут в газете?

Сашенька подняла газету.

— Дядя Мендель избран в Центральный комитет партии. Вот-вот вернется Ленин… — Сашенька встретилась с фиалковыми глазами матери, которые смотрели на нее с удивительной теплотой, — это удивило и смутило Сашеньку.

— Когда наконец я пришла к тебе в комнату… — начала Ариадна. Сашенька силилась понять мать. Она что, просит прощения за то, что так редко навещала дочь, или просто рассказывает о том, как стреляла в себя?

— Мама! Ты выглядишь значительно лучше. — Это была неправда, но кто говорит правду умирающему?

Сашенька хотела сделать матери приятное, успокоить ее.

— Ты поправляешься. Мама, как ты себя чувствуешь?

— Я чувствую… — Она пожала дочери руку.

Сашенька ответила на рукопожатие.

— Я хочу задать тебе один вопрос. Мама, почему ты… Мама?

В эту минуту в комнату вошел доктор Гемп, полный суетливый мужчина с блестящей розовой лысиной и театральным видом, который часто имеют светские доктора.

— Ваша мать проснулась? Что она сказала? — спросил он. — Ариадна, у вас что-нибудь болит?

Сашенька наблюдала, как он склонился над матерью, положил ей на лоб и шею холодный компресс. Он распахнул у нее на груди халат, осмотрел, почистил и перевязал рану, которая была похожа на сгусток запекшейся крови.

Рядом с Сашенькой стоял отец, который тоже вглядывался в лицо больной. Выглядел он ужасно: грязный воротничок, на щеках седая щетина. Он походил на старого местечкового еврея.

— Она очнулась? Ариадна! Ответь мне! Я люблю тебя, Ариадна! — воскликнул барон. Ариадна открыла глаза. — Ариадна! Зачем ты сделала это? Зачем?

За его спиной стояли родители Ариадны — Мириам с маленьким, остреньким, как у полевой мыши, личиком и туробинский раввин в габардиновом пальто и кипе, с обрамленным густой бородой и пейсами лицом.

— Золотко мое, — сказала Мириам с сильным польско-еврейским акцентом, беря Сашеньку за руку и нежно целуя в плечо. Но Сашенька видела, как неуютно чувствуют себя родители Ариадны в комнате дочери. Они бывали тут ранее, но все равно пристально осматривались, как бедняки в пещере Аладдина: жемчуга, платья, карты Таро, снадобья. Для них эта комната олицетворяла крушение их родительских надежд.

Доктор Гемп, специалист по тайным болезням, абортам, самоубийствам и наркотикам, придворный лекарь великих князей и графов, уставился на стариков как на прокаженных, но взял себя в руки и закончил накладывать Ариадне повязку.

Ариадна кивнула на родителей.

— Вы из Туробина? — спросила она. — Я родилась в Туробине. Самуил, ты должен побриться…

Пролетали часы, ночи, дни. Сашенька потеряла счет времени, сидя у постели больной. Ариадна хрипло, прерывисто дышала, как дышат старые кузнечные мехи. Ее кожа посерела, приобрела землистый оттенок. Она постарела, сморщилась. Ее рот был приоткрыт, грудь вздымалась, в легких клокотала кровь, отчего ее дыхание напоминало дребезжание. Не осталось ни следа от ее живости и красоты — лишь ужасное, свистящее, дрожащее мелкой дрожью животное, которое когда-то было живой женщиной, матерью, Сашенькиной матерью.

Иногда Ариадне не хватало воздуха и она начинала паниковать. Пот стекал по волосам, пропитывал все простыни, она впивалась ногтями в постель. Тогда Сашенька вставала и брала ее за руку. Внезапно ей так много захотелось сказать матери, сказать, как она хочет ее полюбить, как хочет, чтобы она любила ее.

Неужели уже поздно?

— Мама, я с тобой, это я, Сашенька! Я люблю тебя, мама! — Но любила ли она мать? Она не была в этом уверена, но слова сами слетали с губ.

Вновь пришел доктор Гемп. Отодвинул в сторону Цейтлина и Сашеньку.

— Не питайте призрачных иллюзий, Самуил, — предостерег он.

— Но она иногда просыпается! Разговаривает… — сказал Цейтлин.

— Произошло заражение, начался сепсис.

— Она выздоровеет, выздоровеет… — настаивала Сашенька.

— Возможно, мадемуазель, — мягко ответил доктор Гемп, когда горничная передала ему фетровую шляпу и черную накидку.

— Возможно. В стране чудес.

— Хочешь, я тебе почитаю? — на следующее утро спросила Сашенька у матери.

— Не нужно, — ответила Ариадна, — потому что я могу встать и почитать сама.

Другая Ариадна села в постели больной и повисла у Сашеньки на шее. Она опустила глаза и с трудом узнала это восковое существо с повязкой на груди, которое дышало, как больная собака. Ее волосы были прилизаны и засалены, но она не требовала, чтобы Люда принесла щипцы, — неужели она умирает?

Ариадна удивлялась, неужели на ней всегда будет лежать проклятье? Неужели в нее вселился злой дух?

Неужели она сама навлекла на себя все несчастья?

Затем она унеслась от них в удивительный мир грез.

Она изящно порхала по комнате. Ей привиделось такое: они с Самуилом вместе в саду с журчащими фонтанами и ароматными персиками. Неужели это райский сад? Нет, лес превратился в березовую аллею: тонкие белые березки были лесами Цейтлиных, потом ружейные приклады превратились в мертвые руки русских солдат. Березки превратились в людей. Они танцевали. Деревья были балеринами в пачках, потом застыли обнаженными.

Ариадна открыла глаза. Она снова была в своей комнате. Сашенька спала на диване. Стояла глубокая ночь. В комнате горела лампа, не электрическая.

Самуил и двое старых евреев, женщина и мужчина, тихо разговаривали.

— Я потерял себя, ребе, — говорил Самуил на идиш.

— Я больше не знаю, кто я. Ни еврей, ни русский. Я перестал быть хорошим мужем и хорошим отцом. Что мне делать? Молиться, как верующему еврею, или стать социалистом? Я полагал, что все решил, но теперь…

— Ты всего лишь человек, Самуил, — ответил бородатый старец. Ариадна узнала голос — это был голос ее отца. Какой приятный голос, глубокий и добрый. Он что, сейчас проклянет Самуила, назовет его язычником? — Ты совершал и хорошие, и плохие поступки. Как и все мы.

— Тогда что же мне делать?

— Твори добро. Не делай зла. Звучит просто.

— Это очень трудно. Не причиняй зла ни себе, ни другим. Люби свою семью. Проси у Бога прощения.

— Но я даже не убежден, что верую в Него.

— Веруешь. Иначе бы не задавал таких вопросов. Все мы грешны. Тело в этом мире греховно. Душа — мостик между этим миром и тем. Но все в руках Господа. Даже для тебя, даже для бедной дорогой Фейгель необходимо милосердие Божие. Это единственное, что ты должен понимать.

«Кто такая Фейгель?» — спросила себя Ариадна. То было ее настоящее имя. Ее отец и мать на какое-то мгновение показались ей смешными карикатурами; а потом — святыми, как священники храма Соломона.

— А Ариадна? — спросил Самуил.

— Самоубийство. — Отец покачал головой, мать заплакала.

— Я во всем виноват, — сказал Самуил.

— Ты сделал больше, чем мы все, — ответил ее отец. — Мы обманули ее ожидания, она — наши. Но мы любим ее. Бог любит ее.

Ариадна ощущала по отношению к родителям нежность, но не любовь. Она больше никого не любила. Тут были герои из ее жизни, знакомые лица и голоса, но она никого из них не любила.

Она стала легкой как перышко, ветром ее носило то туда то сюда. Тело в это время лежало на кровати, хрипя и тяжело дыша. Она им заинтересовалась, но не стала углубляться в детали. В комнату вошел доктор Гемп и театрально снял свою шляпу, как испанский тореадор. Она чувствовала, как ощупывают ее лоб, переодевают, вкалывают морфий, смачивают губы теплым чаем с сахаром. В животе закололо, кишки заурчали, в груди пульсировала гематома с кулак вокруг единственной пули, которую она сама пустила себе в сердце. Это тело в кровати — она узнала в нем свое — стало таким же не важным, как и спущенная петля на чулках, на хороших чулках, шелковых, французских. Однако чулки были такой вещью, которую можно без сожаления выбросить.

Отец вслух молился, протяжно читал псалмы, отчего ей стало весело. В саду запел соловей. Ариадна взглянула отцу в лицо: он был молод, с рыжеватой бородой и ясными, проницательными глазами. Ее мать тоже находилась здесь, полная жизни, еще моложе. На ней не было парика — собственные длинные белокурые волосы заплетены в косы, платье — подростковое. И ее дед с бабкой, намного моложе, чем она сейчас.

Присутствовал и ее муж, еще подросток, Сашенька — маленькая девочка. Они могли быть ее братом и сестрой.

Песнопение раввина унесло ее на тридцать лет назад, в Туробин. Во дворе хедера на Пасху ее братья Мендель и Авраам играли в снежки с мальчишками — Авраам уже энергичный и озорной, бросающий вызов и проявляющий неуважение к религии, Мендель, хромоногий из-за полиомиелита, настойчивый, обязательный и религиозный — грамотей, будущий раввин.