Прометей в танковом шлеме - Роман Андреевич Белевитнев

В лесу, за Львовом, поздним вечером остановились на короткий привал. Подошла кухня. Танкисты загремели котелками, алюминиевыми ложками, кружками. Спустя несколько минут я подошел к одной группе бойцов. Танкисты сидели кружком, рядом с провисающей гусеницей. Одни еще доедали кашу, выскребая ее ложками с самого донышка, другие уже покончили с едой, закурили.

— Мы вот снуем туда-сюда по дорогам, пыль глотаем, бомбы, что на нас сыплются, считаем, — слышу вроде знакомый тенорок, но в темноте лица не вижу и не узнаю, кто это говорит. — А другие время даром не теряют. Воюют, да еще как! Небось, про батальон капитана Мазаева слышали?

— Говорят, под Перемышлем он здорово дал немцам по зубам, — перекрывает тенорок бас. — Всех фашистов, что через Сан переправились, размолол в порошок. А переправу разбил вдребезги.

— Голова твоя садовая, зачем капитану Мазаеву изничтожать готовую переправу? Не такой он командир, чтоб на полпути останавливаться, — вновь слышался тенорок. — Той самой переправой он как раз и воспользовался. Пропустил по ней все свои танки на тот берег и повел их вперед на запад. Сейчас, может быть, уже к Варшаве приближается.

— Я, дорогой товарищ, капитана Мазаева хорошо знаю, — явно подражая своему бывшему командиру, ввернув любимое Мазаевым «дорогой товарищ», продолжал тенорок. — В его роте начинал свою армейскую службу. Освободительный поход вместе с ним совершал.

Теперь я узнал, кому принадлежит этот тенорок. Это ж сочиняет радист-пулеметчик из бывшей нашей разведроты Николай Пронин.

— Не берусь спорить, знаешь ли ты капитана Мазаева или нет, — вступает в разговор третий боец, — но на счет того, что он со своим батальоном к Варшаве подходит, ты крепко загибаешь. Капитана Мазаева я сам своими глазами вчера видел под Яворовом.

— Значит, ты ошибся, — не сдавался Пронин. — Я точно знаю: капитан Мазаев со своим батальоном уже под Варшавой.

Пришлось вступить в разговор, рассказать без прикрас, как под Перемышлем батальон капитана Мазаева помог стрелковым полкам, кстати, напомнил танкистам, что полки эти и сейчас удерживают пограничный город, а капитан Мазаев и его танкисты вместе с нами совершают марш, идут в голове колонны вслед за разведчиками.

Пронин тоже теперь узнал меня и, кажется, поверил, хотя, видно было, ему нелегко расставаться с тем, что сам придумал. Будто в отместку за это, он забросал меня вопросами, главным и самым трудным из них был: почему мы не воюем, а маршируем?

Что я мог ответить? Сказать, не знаю, сам в недоумении от этого? Пришлось отделываться общими фразами: «приказ есть приказ», «в штабах лучше знают, куда направить части, где важнее нанести удар по врагу». Но я чувствовал, что не убедил своих слушателей, — а их собралось уже много, — и обрадовался, когда услышал команды: «По машинам!», «Заводи моторы!».

Пусть не осудит меня читатель, но я в самом деле тогда ничего другого сказать не мог. Просто многого не знал. Это теперь, когда обнародованы гитлеровские секретные документы, когда прочитаны воспоминания наших полководцев, все стало понятным и объяснимым.

Враг огромными, давно отмобилизованными и хорошо оснащенными силами остервенело рвался к жизненно важным центрам нашей страны — Москве, Ленинграду, Киеву. Могучими танковыми клиньями врезался он в советскую территорию. То в одном, то в другом, то в третьем месте появлялись прорехи в нашей еще только создававшейся обороне. Их надо было срочно чем-то забивать. Вот и бросали части 8-го механизированного корпуса, в том числе и нашу 34-ю танковую дивизию, с одного участка фронта на другой.

…Дивизия ускоренным маршем идет на Броды. Полк за полком, батальон за батальоном, рота за ротой. Головная колонна уже приближается к местечку Буск, а замыкающая еще только проходит село Красне. Пыль, поднятая гусеницами и колесами, высоко вьется над колоннами, огромной белесой стеной разделяет пополам зеленые поля и перелески. В непроницаемой завесе пыли в ста метрах не видно ни танков, ни тягачей, ни броневиков, ни автомобилей.

Такая же стена пыли поднимается левее нас — это идут на Броды другие части корпуса. Над ними каруселью кружатся немецкие самолеты. Оттуда накатывается гром разрывов.

У нас пока тихо. Колонны продвигаются быстро. Батальон Мазаева идет за дивизионными разведчиками. Высунувшись по пояс из башни, капитан оглянулся назад. Старший лейтенант Ковбасюк, следующий за ним, тоже стоит в башне с флажками в руках, покачивается в такт движению танка. Командир первой роты улыбнулся всем своим запыленным лицом и тут же обернулся назад: не обнаружил ли капитан какой-нибудь непорядок в доверенной ему роте? Нет, все нормально, танки идут ровно, строго соблюдая установленные дистанции.

За первой ротой — небольшой разрыв, а там уже поднимает пыль вторая рота. За белесым облаком пыли Мазаев не видит лица лейтенанта Фролова, но безошибочно угадывает его крепкую фигуру, выставившуюся по пояс из люка.

Маташ Хамзатханович с теплотой думает о своих командирах и бойцах, обо всех сразу и в отдельности о каждом. Вот уже четвертые сутки никто из них не спал, не отдыхал, есть приходится почти на ходу, кое-как и кое-что. Но ни один не сказал, что трудно, что порой становится невмоготу. Все держатся молодцами, только обычных шуток не стало слышно, задорных улыбок на молодых лицах не видно. Но это, пожалуй, не от усталости. Это совсем иное. После того, что видели по дороге на Перемышль, во Львове, на станции Винники, как можно думать, тем более говорить об усталости?..

…Еще в разведывательной роте я не раз дивился тому, как цепка у Маташа Мазаева память на людей. Не помню ни одного случая, чтобы он ошибся в человеке, ни разу не слышал от него сетований на то, что кто-то из подчиненных «подвел» его. Но то была рота. А здесь батальон, состоящий из трех рот. Значит, и людей стало в три раза больше. Но Мазаев помнит каждого из них, независимо от того, когда тот пришел в батальон: три месяца тому назад или вчера. Знает характерные привычки, словечки, выражения, реплики любого из них. Знает, как тот или другой вел себя в атаке у Сана, под бомбежками, при артобстрелах.

Маташ Хамзатханович ни в чем — ни в большом, ни в малом — не отделял себя от своих танкистов. И то, что они делали, как вели себя в бою, переносили нечеловеческое напряжение, нисколько не удивляло комбата. Конечно, Мазаев и раньше чувствовал свою близость к людям, но не так явственно и полно, как сейчас. Ему роднее стали не только те, которые находятся с ним в одной колонне и через несколько часов, быть