Прометей в танковом шлеме - Роман Андреевич Белевитнев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но, с другой стороны, может, и Мазаев прав. Не на парад готовит он людей, а к бою. А боеготовность — это прежде всего. Раз доверили ему командовать батальоном, он печется главным образом об этом. И «шурует» в этом плане, прет, ни с чем не считается. Такая уж у него натура.
Всю дорогу до Городка я думал об этом, но так и не мог прийти к твердому выводу, стать на какую-то одну сторону.
…Молодому читателю, родившемуся и выросшему в послевоенные годы, прочитавшему десятки книг о том, как начиналась война, мои душевные муки, может, покажутся наивными. Но я прошу учесть, мой друг, что тогда ни я, ни подполковник Смирнов, ни полковой комиссар Немцев, ни командир дивизии не знали, что из потайных сейфов вермахта был уже вынут план «Барбаросса», заранее разработанный гитлеровскими генералами, что через месяц разразится война. Не знал, разумеется, что так близка война, и капитан Мазаев. Но он чувствовал ее неумолимое приближение. Только это и торопило его беспокойное сердце, заставило пойти на ломку устоявшегося, проверенного многолетним опытом порядка подготовки танкистов. Я бы погрешил против истины, если бы стал доказывать, что капитан Мазаев был единственным человеком, который так остро чувствовал приближение грозы. Нет, конечно. Людей, подобных Мазаеву, в нашей дивизии было очень много. Да и разве мог бы один комбат без активных и таких же беспокойных помощников, как и он сам, прежде всего без коммунистов и комсомольцев, перевернуть все дело обучения? Это они, его помощники, увлеченные одной общей идеей, конструировали тренажеры, ремонтировали танки, так настойчиво обучали новичков.
Полковой комиссар Немцев, выслушав мой сбивчивый доклад, не стал искать в нем противоречий, а вызвал машину и тотчас же укатил в батальон Мазаева.
— Капитан, видно, хорошее дело задумал, — бросил он на ходу. — Надо изучить и распространить его опыт во всей дивизии.
И пусть придирчивый критик не будет ко мне в претензии, что так просто решился «конфликт». Так было, и я тут ни убавить, ни прибавить ничего не могу.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В субботу, 21 июня, капитан Мазаев очень поздно возвращался со стрельбища. Долгий летний день совсем угас, на поля и перелески легла ночная тень, будто какая-то огромная птица прикрыла все серым крылом. Небо густо вызвездило, а воздух, хорошо прогретый солнцем, пропитанный запахами разнотравья, слоился какими-то волнами: в одном месте был теплым, ласковым, а в другом — прохладным, освежающим.
Настроение у капитана было хорошее. Его радовало, что рота, стрелявшая сегодня на полигоне, показала хорошие результаты, во всяком случае стреляла лучше, чем в прошлый раз, что трудовая неделя закончилась неплохо для всего батальона, что впереди выходной день и он может, наконец, как следует выспаться, а потом вместе с Зиной и сыновьями непременно сходят за город, на «свою» зеленую лужайку, вместе будут слушать поднебесные трели жаворонка, дружный хор кузнечиков в густой траве.
У проходных ворот Мазаева встретил дежурный по полку, весьма обеспокоенный и настороженный.
— Товарищ капитан, объявлена боевая тревога, — скороговоркой прошептал он. — А вас все нет и нет. Хотел послать навстречу машину. Командир полка уже на месте, остальные подходят.
Не заходя в казарму своего батальона, Мазаев направился в штаб полка. Туда же торопились и другие командиры с походными чемоданами в руках.
— Черт знает что происходит: почти каждую ночь тревоги, — недовольно проворчал один из командиров, отягощенный чемоданами.
— Даже в выходной не дают покоя, — отозвался другой.
Мазаев, прислушиваясь к репликам, улыбнулся про себя: в самом деле, в последнее время в полку очень часто устраивали тревоги, притом как-то так получалось, что проверяли не столько боевую готовность, сколько укомплектованность походных чемоданов. В прошлый раз объявили тревогу, командиры прибежали в штаб. Они и до рот-то своих не дошли. Так все утро и простояли с открытыми чемоданами перед штабом. И на этот раз, как только Мазаев зашел в кабинет командира полка, его тут же спросили:
— Где ваши чемоданы?
— Только что возвратился со стрельб.
— Пошлите за чемоданами связного. У вас не будет времени сходить домой самому.
— А они у меня здесь. В штабе батальона.
Мазаева удивило: почему командир не поинтересовался главным — стрельбами? Причем здесь чемоданы? Разве в этом главное? Но еще раз взглянув на командира, на двух представителей штаба дивизии, он каким-то особым чутьем определил, что тревога нынче необычная, что-то тут совсем иное, нисколько не похожее на прежние учебные тревоги. «Неужели война? — мелькнула, как искра, обжигающая мысль. — Нет-нет, так вот ни с того, ни с сего, тем более, в такую тихую и звездную ночь…» Мазаев гнал от себя эту мысль и в то же время дивился самому себе, своему какому-то двойственному состоянию: сколько месяцев он жил и думал только о том, что еще следует сделать, что еще предпринять, чтобы война не застала его батальон врасплох, чтобы и самому подготовиться к испытаниям и люди его были готовы к этому! А вот теперь, когда война рядом, он, Мазаев, не хочет верить в это… Правда, и сейчас не было произнесено слова «война» ни командиром полка, ни замполитом, ни представителями штаба дивизии: все, как будто сговорившись, обходили это роковое слово. Но все, что предпринималось в полку, делалось не так, как раньше. Капитану Мазаеву, прослужившему в армии свыше десяти лет, все это было понятно. И он в своем батальоне все делал основательно, всерьез. Вот только не удалось выкроить десяток минут для того, чтобы забежать домой, попрощаться с женой и сыновьями… И все-таки где-то глубоко-глубоко внутри все жила надежда на то, что еще, быть может, все обойдется без войны.
Между тем полк уже вытягивался в колонну. Батальон капитана Мазаева шел в голове ее.
— Сколько машин в строю? — подойдя к комбату, спросил представитель штаба дивизии.
— Пятьдесят одна, — ответил Мазаев. — Три танка остались на полигоне. Они присоединятся к батальону в районе сосредоточения.
— Значит, все машины будут в строю? Здорово! Это, пожалуй,
