Любовь и фантазия - Ассия Джебар

Хотя все такой же заносчивый, как и до войны. И такой же упрямый! Да к тому же с детства еще у него сохранилась дурная привычка: он ничего не боится, не ведает страха! И вот теперь он весь перекорежен, а был такой красавец! Даже когда на нем хороший пиджак — а мне ли не знать, как он любит покрасоваться, — люди никак не могут взять в толк, что у него такое на боку!..

Когда солдаты во второй раз подожгли мой дом, огонь полыхал вовсю, все пожирая, и крыша разлеталась на куски… Но я все-таки шагнула прямо в огонь. «Даже если мне удастся спасти только матрас, и то хорошо, будет на чем спать!» — думала я.

Я и вправду вытащила матрас, хотя он уже успел обгореть по углам. Я сунула его в уэд и погасила огонь.

— Хочешь сберечь его для своих феллага? — смеялись надо мной солдаты.

Потом они снова вернулись и еще раз меня подожгли. Они все у нас отняли, даже одежду с нас сняли… Моя сестра, да упокоит Аллах ее душу, была старше меня и не выдержала всего этого, умерла с горя! Они отобрали у нас одежду и оставили без всего, как говорится-в чем мать родила!.. Мне удалось послать весточку одной родственнице в деревню. Она-то и прислала нам белье. Но те опять пришли и оставили нас ни с чем… О каких испытаниях рассказать, а о каких умолчать, забыть навсегда?..

— Когда тебя станут допрашивать, начинай тут же плакать! — учила я маленькую девочку, которую взяла к себе. — Если спросят тебя: «Кто ходит к твоей матери? Чем она занимается?», тотчас начинай плакать… Стоит только слово сказать, и они уж не отстанут, расспросам конца не будет! Поэтому плачь, и все тут!

Так она и делала. Она плакала, каталась по песку и убегала вся в слезах. Увидев ее, я начинала беспокоиться:

— Тебя били?

— Нет, — отвечала она, — меня допрашивали, я плакала, они хотели дать мне денег, но я не взяла и убежала!

Они думали, что она знает цену деньгам. А на деле-то она в глаза никогда не видела бумажных денег, и не только потому, что была маленькая, но и потому, что жила в горах. В горах-то кто видит бумажные деньги?

Когда я поселилась в деревне, я сразу определила ее в школу, да только ненадолго.

В деревне нас выдал один мальчишка. Он пошел и сказал им:

— Мать муджахидов ушла в Иззар! Тетя Зохра из Бу Семмама пошла туда!

Я спала, когда они постучали ко мне в дверь.

— Кто там?

— Тебя офицер спрашивает, хочет сказать тебе пару слов.

Я решила пойти к нему. Девочка и моя сестра (стало быть, это случилось до того, как она умерла) пошли следом за мной со слезами.

— Не плачьте, — наказала я им. — Не плачьте обо мне! Не хочу, чтобы обо мне плакали!

Мальчишка-то все им выложил: и как я встречалась с «братьями», и что они ели, и сколько их было. «Братья» спрашивали меня: «Ты не знаешь, что собираются делать французы в ближайшее время?» «Пока не знаю, — отвечала я им, — но, если пришлете кого-нибудь завтра утром, получите нужные сведения!» И мальчишка все, слово в слово, донес им!..

Вернувшись от «братьев», я порасспросила людей в деревне и узнала, что французы собираются в горы. Я тут же сообщила об этом… А теперь вот стояла перед французским офицером!

Там я повстречалась с Хадиджей. Это была богатая женщина, у нее и до войны-то много всякого добра было, а потом она все прикупала и прикупала! Она содержала дом, «нехороший» дом — да отвратит Аллах от нас зло, — дом терпимости… И несмотря на это, она совершила паломничество в Мекку. А потом решила: «Помогу-ка я муджахидам, быть может, Аллах и простит меня тогда!» Она и правда отдала им триста золотых монет… Но и ее кто-то выдал, какой — то человек, который, как говорят, поставлял «братьям» лекарства.

Так вот, я встретилась с этой женщиной у французов.

— Что тебя сюда привело, Хадиджа? — спросила я.

— То же, что и тебя! — отвечала она. Тебя предали, и меня тоже!.. Видно, Аллаху было угодно свести нас здесь с тобой и при таких обстоятельствах!

На этот раз меня допрашивали и пытали электричеством до тех пор, пока… пока я не решила, что умираю! «Не хочу, чтобы обо мне плакали!» — сказала я. Да если бы я знала, что меня станут допрашивать и пытать электричеством, я бы не пошла, ни за что не пошла! Лучше уж было умереть на месте.

И вот я снова вернулась в горы вместе с девочкой. Мы носили «братьям» муку. Искали в лесу, где ее лучше хранить. А еще надо было найти место, где ее замесить да хлеб испечь. Однажды, возвращаясь из лесу, мы заметили вдалеке солдат.

Мы побежали к уэду и кинулись в довольно глубокую гельту.[65] Дом наш пылал. Во все стороны летели оттуда горящие угли и балки. И хотя мы спрятались, эти огненные снаряды все равно доставали нас. Один угодил мне в голову.

Девочка была маленькая, и вода гельты покрывала ее почти целиком, а мне доходила только до пояса. У меня загорелись волосы, и девочка заплакала в ужасе:

— Мама, ты горишь! Горишь!

Тогда-то я и потеряла все волосы. Я бросилась в воду. Но на меня все падали и падали раскаленные угли. А уйти оттуда мы никак не могли. С тех пор у меня и остались вот эти шрамы на лбу и на шее…

Весь день нам пришлось прятаться в воде. Мы остались с ней совсем одни! «Братья» скрылись в лесу. Солдаты стали уходить. Я слышала, как они печатают шаг. Они вышли на «римскую дорогу» и сели в грузовики… Смеркалось. Все стихло.

— Фатиха, ты такая маленькая, — сказала я. — Издалека тебя могут принять за цыпленка или за козочку… Попробуй взобраться на холм и оглядись вокруг!

Так она и сделала, а потом вернулась и сказала:

— Они сели на грузовики и уехали. Вылезай!

Я вылезла. Мы очутились на свободе и двинулись в путь. Но куда было идти, ведь кругом стояла такая темень! И все — таки мы шли и шли… По дороге нам попалось небольшое селение, однако ночь мы провели на улице, возле могилы святого. Нам было стыдно будить людей. Мы дождались, когда забрезжит день, и только тогда решились постучать к одной женщине, дочери Сиди Ахмеда Тахара.

— Где это вы были, матушка? — спросила она.

— Да мы только что пришли, — ответила я.

Мне не хотелось говорить, что ночь мы провели на улице. Боялась, как бы над нами не стали смеяться… Потому что люди часто смеются. Да-да, смеются, особенно те, с кем ничего плохого не случается!

Не хотелось мне рассказывать и о пожаре. Возможно, они даже обрадуются, те, кому неведомо горе.

— Мы заблудились в лесу, — повторила я. — И только теперь пришли к тебе!

Должна признать, что встретила она нас как нельзя лучше. Испекла нам хлеба. Мы поели и попили, все как полагается. Потом ушли. Ночевать у нее мы не остались. Она нам ничего не сказала, а мы, мы не стали ни о чем просить. Люди не любят привечать тех, кто, подобно нам, может навлечь несчастье, привести за собой французов!

И потому мы ушли. Бродили то тут, то там…

После всех этих несчастий я дошла до того, что меня стали считать «безумной». Люди воспринимали меня так и не стеснялись говорить, что я «безумная». А на деле просто боялись.

— Вон безумная идет, закрывайте двери!

Хотя, если правду сказать, после того как сгорели мои волосы, я и в самом деле болела несколько месяцев… За мной ухаживали мои сыновья. Они сделали все необходимое, чтобы меня вылечить. Мне стало лучше. Должно быть, в голове у меня помутилось от удара, и даже теперь я временами теряю память…

«Братья» тоже обо мне заботились. Благодаря им я и вылечилась. Но люди продолжали закрывать свои двери, завидев «безумную». Они боялись, и в этом все дело, особенно деревенские, и потому говорили:

— Что их сюда привело? Они принесут нам несчастье!

Я снова отправилась к Дженнет, в Хаджут, мне некуда было больше идти. Я искала шаровары, чтобы распустить их в поясе и покрыть голову, использовать их вместо покрывала, но так и не нашла. Никто не дал мне покрывала, да и кому было дать?

Я, стало быть, решила поехать к Дженнет. Но надо было исхитриться сесть в автобус. Я захватила корзинку с овощами и… Если Аллаху угодно помочь… Какому-то мужчине понадобилось как раз купить лука. Я его встретила, дала ему то, что он искал, и смогла таким образом сесть в автобус! К Дженнет я явилась без покрывала и без бурнуса!..

Лла Зохре из Бу Семмама больше восьмидесяти. Я переступаю порог ее нынешнего жилища на выходе из деревни Менасер. И вот я на тропинке, ведущей в ее огород, который она сама обрабатывает, я останавливаюсь между ореховым и абрикосовым деревьями, вскоре она мне с гордостью будет показывать их.

Вторая дверь. Ее легкий стук заставляет смолкнуть неумолчную колыбельную швейной машинки. Побеленные известью комнаты выходят во внутренний, весьма скромный дворик, откуда видны склоны гор и пик Марсо с его заброшенными сторожевыми вышками.

Первой появляется молодая женщина-швея. За ней следует старая хозяйка. Мы обнимаемся, целуемся, вглядываемся друг в друга. Я сажусь. Напоминаю о смерти бабушки, случившейся на другой день после провозглашения независимости. Лла Зохру я не видела с тех самых пор.