Короли и капуста (сборник) - О. Генри

Около двенадцати часов ночи Уайт скрючился на своем стуле, положил подбородок на кулак и закрыл глаза, чтобы не видеть малоэстетичные обои, которыми были оклеены стены.

– Я поеду с тобой, Билли, – тихо, но решительно сказал он. – У меня есть две-три сотни, которые я скопил себе на сардельки и чтобы платить за квартиру. Я готов рискнуть этими деньгами и попытать счастья вместе с тобой. Пять тысяч! Это даст мне возможность два года учиться в Париже и год в Италии. Завтра же начинаю паковать вещи.

– Ты начинаешь собираться через десять минут, – ответил Кио. – Завтра уже наступило. «Карлсефин» отчаливает в четыре часа дня. Пошли в твой покрасочный цех, и я помогу тебе.

На пять месяцев в году Коралио превращается в анчурийский Ньюпорт[181]. Только тогда город и живет настоящей жизнью. С ноября по март[182] Коралио фактически является резиденцией правительства. Туда перебирается президент со своей официальной семьей, и все общество также следует за ним. Любители удовольствий превращают весь сезон в один длинный нескончаемый праздник с постоянным весельем и всевозможными развлечениями. Торжества, балы, различные игры, морские купания, карнавалы и любительские спектакли никому не дают скучать. Знаменитый швейцарский оркестр из столицы каждый вечер играет на площади, а в это время четырнадцать разнообразных карет, повозок и прочих экипажей следуют по городу в заунывной торжественной процессии. Похожие на доисторических каменных идолов индейцы спускаются с гор, чтобы торговать на улицах своими поделками. Все улицы и переулки заполняет шумный, счастливый и беззаботный поток жизнерадостных людей. Мальчики с нелепыми позолоченными крыльями и девочки в коротких балетных юбочках бегают с криками под ногами веселящихся взрослых. Особенным событием является прибытие президентского кортежа в начале сезона. Его всегда устраивают с необыкновенной пышностью и показухой – с патриотическими демонстрациями и проявлениями народного восторга.

Когда бродяга «Карлсефин» доставил Кио и Уайта в точку назначения, веселый летний сезон был уже в полном разгаре. Как только они ступили на берег, до них сразу же донеслись звуки оркестра, который играл на площади. Деревенские сеньориты, босые и скромные, со светлячками, заплетенными в темные волосы, бесшумно скользили по тротуарам. Франты-обольстители в белых полотняных костюмах уже вышли на свою вечернюю прогулку и теперь важно вышагивали по улицам, помахивая тросточками. Воздух был пропитан человеческой эссенцией – поддельное очарование, кокетство, праздность, удовольствия – все заполнял собой искусственный смысл существования, который люди сами для себя придумали.

Первые два-три дня после приезда были потрачены на некоторые подготовительные мероприятия. Кио водил своего друга по городу, представлял немногочисленным англоязычным жителям Коралио и вообще использовал все возможности, чтобы способствовать распространению известности Уайта как знаменитого живописца. А дальше в программе у Кио были запланированы еще более эффектные фокусы для демонстрации тех идей, которые он желал внушить местной публике.

Они с Уайтом заняли лучшие комнаты в гостинице де лос Экстранхерос. Оба были одеты в новенькие, белоснежные полотняные костюмы, у обоих были американские соломенные шляпы и замечательные трости ручной работы, совершенно уникальные и совершенно бесполезные. Немногие caballeros в Коралио могли бы потягаться с сеньором Кио и его другом, великим американским живописцем, сеньором Уайтом в плане элегантности и беззаботности. Они затмили даже великолепных офицеров анчурийской армии в пышных парадных мундирах.

Уайт установил свой мольберт на берегу моря и сделал несколько замечательных эскизов горных и морских видов. Местные жители, чтобы посмотреть на его работу, образовали в некотором отдалении за его спиной широкий, шумно переговаривающийся полукруг. Кио никогда не упускал из виду даже малейших деталей и избрал для себя роль, которой с точностью в дальнейшем и придерживался. Эта роль называлась «друг великого художника, деловой человек на отдыхе». Очевидным символом его высокого общественного положения был карманный фотоаппарат «Кодак».

– В качестве средства, – объяснял своему другу Кио, – для того, чтобы позиционировать своего владельца как богатого бездельника, у которого чистая совесть и круглый счет в банке, с фотоаппаратом не сравнится даже паровая яхта. Стоит тебе увидеть какого-нибудь джентльмена, который совершенно ничего не делает, а только слоняется повсюду и фотографирует что попало, и тебе сразу ясно, что этот джентльмен высоко котируется у Брэдстрита[183]. Да ты и сам, наверное, видел этих пожилых миллионеров – как только они уже заграбастали все, до чего смогли дотянуться, они начинают заниматься фотографией. «Кодак» производит на людей большее впечатление, чем громкий титул или заколка для галстука с бриллиантом в четыре карата.

В общем, Кио занимал себя тем, что с важным видом прогуливался по Коралио, снимая местные виды и пугливых сеньорит, а Уайт в это время парил в значительно более высоких эмпиреях искусства.

Через две недели после их приезда план Кио начал приносить плоды. Адъютант президента в шикарном двухместном экипаже лихо подкатил к гостинице. Президент изъявил желание, чтобы сеньор Уайт прибыл в Casa Morena для неофициальной встречи.

Кио крепко сжал зубами мундштук своей трубки.

– Десять тысяч, и ни центом меньше, – сказал он художнику, – твердо запомни эту цену. И пусть платит золотом или американскими долларами – не дай ему всучить тебе эти побрякушки, которые они здесь называют деньгами.

– Ну, мало ли, зачем он мог меня позвать, – сказал Уайт.

– Не нужно лишних слов! – произнес Кио с великолепным апломбом. – Я знаю, чего он хочет. Он хочет, чтобы молодой, но уже знаменитый американский художник и флибустьер, который сейчас находится проездом в этом захолустье, написал его портрет. Давай, ступай.

Экипаж умчался, унося с собою знаменитого художника. В ожидании его возвращения Кио ходил по комнате из угла в угол, пуская из своей трубки огромные клубы дыма. Через час все тот же экипаж снова подкатил к дверям гостиницы, высадил Уайта и исчез. Художник взбежал вверх по лестнице, прыгая через три ступеньки. Кио оторвался от своей трубки и превратился в молчаливый знак вопроса.

– Есть! – завопил Уайт, его детское лицо прямо сияло от восторга. – Билли, ты – просто чудо. Он хочет картину. Я сейчас тебе все расскажу. Клянусь небом! Этот парень – диктатор хоть куда! Диктатор до мозга костей. Его лицо – это как бы комбинация из лиц Юлия Цезаря, Люцифера и Чонси Депью[184], портрет маслом в коричневых тонах. Вежливый и грозный – вот он какой. Комната, где он меня принял, была по площади акров десять, не меньше. Убранство богатейшее – ни дать ни взять пароход на Миссисипи: тут тебе и позолота, и зеркала, и все сверкает белой краской. Он знает английский язык лучше, чем я могу надеяться его когда-либо выучить. Встал вопрос о цене. Я сказал – десять тысяч. Я думал, он вызовет охрану, после чего меня выведут и тут же расстреляют. А он и бровью не повел. Лишь небрежно махнул своей каштановой ручкой и ответил: «Как скажете». Я должен прийти завтра и обсудить с ним детали будущей картины.

Кио горестно повесил голову. Вид у него был удрученный, а на лице ясно читалось самоуничижение.

– Да, Кэрри, сплоховал я, – печально сказал он. – Куда уж мне вести дела с таким человеком. Какие уж там махинации! Торговать апельсинами с ручной тележки – вот самое большее, на что я способен. Когда я сказал тебе: «Десять тысяч», клянусь, я думал, что оценил финансовые возможности этого коричневого президента с точностью до двух центов. А он бы, пожалуй, так же легко согласился и на пятнадцать. Пообещай мне, Кэрри, что ты устроишь старого Кио в какой-нибудь приятный и тихий сумасшедший дом, если он еще раз даст такого маху.

Замок Casa Morena хоть и представлял собою всего лишь одноэтажное здание, но компенсировал свою малую высоту иными многочисленными достоинствами – снаружи дом был облицован коричневым камнем, а его внутреннее убранство было роскошным, словно во дворце. Здание стояло на окраине Коралио, на небольшом холме. Вокруг замка был разбит великолепный сад с пышной тропической флорой. Сад был огорожен высокой каменной стеной. На следующий день за художником вновь прибыл президентский экипаж. Кио отправился погулять вдоль берега, где и он сам, и его «caja de grafico»[185] уже успели стать местными достопримечательностями. Когда он вернулся в гостиницу, Уайт уже сидел на балконе в шезлонге.

– Ну что? – спросил Кио. – Определились вы с Его Павлинством насчет того, какую картину он хочет?

Уайт встал и несколько раз прошелся по балкону взад-вперед. Затем он остановился и стал как-то странно смеяться. Его лицо пылало, а взгляд был сердитым и озадаченным.