Короли и капуста (сборник) - О. Генри

Президент Лосада (многие называли его Диктатором) был человеком, гений которого, без сомнения, позволил бы ему стать заметной фигурой даже среди англосаксов, не будь этот гений подпорчен некоторыми другими чертами характера, мелочными и недостойными. Он обладал определенной долей высокого патриотизма Вашингтона (которым он восхищался больше всего), силой Наполеона и – в значительной степени – мудростью семи великих мудрецов Греции. Все эти качества, возможно, могли бы даже послужить оправданием того, что он без ложной скромности принял на себя титул «Блистательного освободителя», если бы они не сопровождались поразительным и необъяснимым тщеславием, из-за которого он продолжал числиться в несколько менее почетных рядах диктаторов.

Но все же он очень многое сделал для своей страны. Досада крепко взял Анчурию в свои руки и так ее встряхнул, что она едва не освободилась от вековых оков невежества и лени, а также от разнообразных паразитов, что кормились за ее счет, и даже чуть было не вошла на равных в семью великих мировых держав. Он открывал школы и больницы, строил шоссейные и железные дороги, мосты и дворцы, делал щедрые пожертвования на искусство и науку. Он был абсолютным деспотом и абсолютным кумиром своего народа. Все богатства страны лились ему в руки. Другие президенты проявляли совершенно неумеренную жадность. Досада тоже, конечно, прибрал к рукам огромное состояние, но все же и народу кое-что перепадало.

Его слабым местом была ненасытная страсть к различным памятникам и символам, которые бы увековечивали его славу. В каждом городе он потребовал установить статуи себя любимого и высечь на постаментах хвалебные оды. На стенах всех общественных зданий были прибиты памятные доски, где рассказывалось о его необыкновенном величии и о том, как благодарны ему его подданные. Статуэтки и портреты президента заполонили всю страну – их можно было увидеть и в богатых домах, и в самых бедных лачугах. Один живописец из его придворных лизоблюдов нарисовал картину, где Досада был изображен в виде святого Иоанна с сияющим нимбом и в окружении отряда анчурийских офицеров в полной парадной форме. Президент не увидел в этой картине ничего неприличного или предосудительного, и ее повесили в одной из столичных церквей. У одного французского скульптора он заказал мраморную группу, в которую входили он сам, Наполеон Бонапарт, Александр Великий и еще пару человек, которых он посчитал достойными этой чести.

Он обшарил всю Европу в поисках наград и орденов. Чтобы получить от иностранного монарха или президента вожделенный орден, он не гнушался ничем – в ход шли и политика, и деньги, и интриги. В торжественных случаях вся его грудь – от плеча до плеча – была увешана крестами, звездами, золотыми розами, медалями и лентами. Говорили, что любой, кто сумеет добыть для него новый орден или придумает какой-нибудь новый способ прославить его, получает возможность глубоко запустить руку в государственную казну.

Это и был тот человек, которого Билли Кио присмотрел для осуществления своих замыслов. Наш благородный флибустьер удачи видел, какой щедрый ливень всевозможных даров сыплется на головы тех, кому удалось прислужиться президентскому тщеславию, и совсем не считал, что сам он должен раскрывать зонтик, дабы защититься от брызг этого потока богатств.

Через несколько недель прибыл новый консул и освободил Кио от его временных обязанностей. Это был молодой человек, который только что окончил колледж. Единственной целью его жизни была ботаника, а должность консула в Коралио давала ему отличную возможность изучать тропическую флору. Он носил темные очки и зеленый зонтик. Новый консул так заставил прохладную веранду консульства разнообразными растениями и гербариями, что там совсем не осталось места ни для бутылки, ни для стула. Кио посмотрел на него с сожалением, но без всякой обиды, и стал паковать свой саквояж. В любом случае для осуществления его нового заговора против тишины и спокойствия на берегах испанского материка требовалось совершить путешествие за границу.

Вскоре в Коралио вновь прибыл «Карлсефин» – он не изменил своим привычкам бродяги и должен был теперь забрать груз кокосовых орехов для одной спекулятивной операции на нью-йоркском рынке. Кио купил себе билет на обратный рейс до Нью-Йорка.

– Да, я уезжаю в Нью-Йорк, – объяснял он небольшой группе друзей и земляков, собравшихся на берегу проводить его. – Но я вернусь еще до того, как вы успеете соскучиться. Я уже очень много сделал для художественного просвещения этой серо-буро-малиновой страны, и не такой я человек, чтобы покинуть ее в момент, когда она страдает от одной лишь ферротипии.

Объяснив свои намерения таким таинственным образом, Кио поднялся на борт «Карлсефина».

Десять дней спустя, с поднятым воротником и дрожа от холода в своем тоненьком пальтишке, он вломился в однокомнатную квартирку Каролуса Уайта, которая находилась на последнем этаже высокого дома на Десятой улице в Нью-Йорке.

Каролус Уайт курил сигарету и жарил сардельки на нещадно коптившем примусе. Ему было всего двадцать три года, и его представления об искусстве были самыми возвышенными.

– Билли Кио! – воскликнул Уайт, протягивая ему ту руку, которая в данный момент не была занята сковородкой. – Откуда же ты теперь прибыл? Из какой части нецивилизованного мира?

– Привет, Кэрри, – сказал Кио, подтащил к примусу какой-то табурет, уселся на него, вытянул руки и стал отогревать над огнем озябшие пальцы. – Я очень рад, что так быстро нашел твою берлогу. Весь день я искал тебя в адресных книгах и художественных галереях, но все без толку. А вот бармен из салуна с бесплатным завтраком[177] на углу Десятой улицы моментально сказал мне твой адрес. Я так и думал, что ты еще не бросил малевать свои картины.

Кио осмотрел комнатку Уайта проницательным взглядом знатока живописи.

– Да, ты сможешь сделать именно то, что нужно, – заявил Кио, одобрительно кивая. – Вон та большая картина в углу, где нарисованы ангелы, и зеленые облака, и фургон с оркестром, – нам нужно что-то именно в этом роде. Как ты ее назвал, Кэрри? Наверное, «Сцена на Кони-Айленд»?[178]

– Эту картину, – ответил Уайт, улыбаясь, – я намеревался назвать «Восхождение пророка Илии на небеса», но возможно, твоя версия ближе к истине.

– Название не имеет значения, – величественно произнес Кио, – цель достигается при помощи солидной рамы и многообразия оттенков. Теперь я в одну минуту объясню тебе, что мне нужно. Я совершил небольшое путешествие в две тысячи миль[179], чтобы пригласить тебя поучаствовать со мной в одном деле. Я сразу подумал о тебе, как только придумал этот план. Как ты посмотришь на то, чтобы отправиться вместе со мной в те края, оттуда я сейчас прибыл, и нарисовать там одну картину? Поездка займет примерно девяносто дней, а за работу можно получить пять тысяч долларов.

– Рекламный плакат? – поинтересовался Уайт. – Патентованные кукурузные хлопья или средство для укрепления волос?

– Это не реклама.

– А какая же картина нужна?

– Долгая история, – сказал Кио.

– Давай рассказывай. Если ты не возражаешь, я буду тебя слушать и одновременно присматривать за сардельками. Если они подрумянятся хотя бы на один оттенок глубже, чем коричневый цвет на картинах Ван Дейка[180], – все пропало.

Кио детально объяснил, в чем заключается его проект. Они поедут в Коралио, где Уайт будет изображать из себя знаменитого американского художника, который совершает вояж по тропикам, дабы отдохнуть от своих тяжелых и хорошо оплачиваемых профессиональных трудов. Даже тем, кто ходит лишь по проторенным дорогам бизнеса, этот план вовсе не показался бы безрассудным – художнику с таким авторитетом вполне могут предложить увековечить на холсте президентские черты, а затем он получит свою долю из обильного потока песо, который изливается на тех, кто умеет польстить слабостям президента.

Кио определил цену в десять тысяч долларов. Бывало, художникам платили за портреты и больше. Они с Уайтом на равных участвуют в расходах, а потом делят пополам полученную прибыль. И так он объяснил художнику весь свой план. Кио познакомился с Уайтом несколько лет назад в Орегоне, но потом их дороги разошлись – один посвятил себя Искусству, а другой стал кочевником.

Через несколько минут два комбинатора сменили спартанскую суровость квартирки Уайта, где даже мебели толком не было, на уютный уголок в кафе. Там они засиделись допоздна. Перед ними лежали какие-то бумаги с цифрами и диаграммами, а синий карандашик Кио без устали рисовал все новые и новые схемы.

Около двенадцати часов ночи Уайт скрючился на своем стуле, положил подбородок на кулак и закрыл глаза, чтобы не видеть малоэстетичные обои, которыми были оклеены стены.

– Я поеду с тобой, Билли, – тихо, но решительно сказал он. – У меня есть две-три сотни, которые я скопил себе на сардельки и чтобы платить за квартиру. Я готов рискнуть этими деньгами и попытать счастья вместе с тобой. Пять тысяч! Это даст мне возможность два года учиться в Париже и год в Италии. Завтра же начинаю паковать вещи.