Вдруг выпал снег. Год любви - Юрий Николаевич Авдеенко

к чемодану, наклонился, ощупал веревки. Вынул из кармана складной нож.

Я не успел и рта раскрыть, как веревки уже лежали на полу.

— Не чуди, старец, — предупредил я. — Баженов утром придет за чемоданом.

— С чем придет, с тем и уйдет, — елейно ответил Онисим.

Дед Антон не двигался, словно спал с открытыми глазами.

Я сел на скамейку. Она скрипнула подо мной неодобрительно. Ну и что? Плевать мне на все! Пусть Онисим поступает как знает. Пусть Баженов разбирается с ним завтра утром. В конце концов, я не желаю быть «шестеркой» ни у старца, ни у Баженова.

Онисим поднял крышку. Она стукнулась о печку. Мелкая известь легла на нее редкой пылью.

Чемодан поверху был засыпан каштанами, но под плодами лежало еще что-то в газете. Я понял: Онисим нрав. Витек не стал бы возить в своем чемодане каштаны, цена которым два рубля банка. Онисим ухватил газету за край, выдернул. Через несколько секунд тряс перед столом новыми солдатскими подштанниками, нательной рубахой. Белье было огромного размера и тоже не могло принадлежать Витьку, который совсем ненамного был крупнее меня.

— Дед Антон, — сказал Онисим, протягивая подштанники, — это тебе на гроб. — Приложил к своим худым плечам рубашку, буркнул сожалеюще: — Это тоже бери.

Дед Антон моргнул редкими ресницами. Признательно молвил:

— Вот спасибо.

— Зря ты это все, — сказал я Онисиму.

— Ворованный чемодан, — как заклинание повторил старец.

— Допустим, ворованный… Хотя факт воровства еще доказать надо. Но если Баженов ворюга, он же шкуру с тебя спять может…

— А ты скажи, что чемодан бросил, — разминая переносицу, посоветовал Онисим. Вид у него был глупый. Похоже, он сомневался: нужно ли было открывать чемодан. — Скажи, милиционер свистнул, ты испугался и убег.

— Ничего я говорить не буду, — твердо решил я. — Выпутывайся как знаешь.

— Ладно, — скрипнул зубами Онисим. Махнул рукой: — Цирлих-манирлих… Семь бед — один ответ.

Сел на корточки перед чемоданом, запустил в него руки.

Лампа стояла на столе. Свет обнимал старца за спину, а над чемоданом была тень, черная тень. Онисим щурился, но не хотел поворачивать чемодан к свету. Жадность одолевала…

Тогда я взял лампу и поднял ее над чемоданом. Онисим аж вздрогнул. Вынул сверток в газете, который оказался льняной скатертью с красными петухами.

— Сойдет, — сказал Онисим. Положил скатерть на скамейку. Потом достал галоши — ношеные, размер для великана. Повертел: за такие на базаре много не возьмешь.

— Бери, дед Антон.

У деда Антона тряслись руки.

— Великоваты, — сказал он дребезжаще и жалостливо.

— Ничего, — успокоил Онисим. — Веревочками подвяжешь.

Рубаху нашел Онисим — фланелевую, красную, с синими цветами. Новую рубаху — это уже точно. Очень обрадовался. Размер, можно сказать, его. Стал мерить.

Я плюнул, поставил лампу на стол, пошел спать.

…На рассвете проснулся от стука в дверь. В доме было прохладно, пахло керосином. Онисим шмыгнул к двери. Спросил нараспев:

— Кто-о та-ам?

Я узнал голос Баженова:

— Мне Антона.

Натянув на голову одеяло, повернулся к стене. Слышал, как Онисим скрипел засовом, как сладко говорил:

— Вот что, мил человек. Хорошо, что пришли, значит. А чемоданчик ваш мы сдали в отделение милиции. Напротив городской автостанции… Подозрение у нас возникло насчет его происхождения. А за Антона Сорокина, как друг его отца, я ответственность несу, поскольку Антон есть гражданин несовершеннолетний.

— Позови Антона.

— Этого сделать не могу, так как Антон задержан в отделении. Вплоть до выяснения обстоятельств. Так что, мил человек, топай отсюда прямо в милицию. И чемодан получишь, и Антона встренешь.

— Ладно, гнида, — недобро сказал Баженов. — Мы еще повстречаемся…

— Мне это без надобности, — Онисим захлопнул дверь. Вновь заскрипела задвижка.

Старец зевнул и потянулся:

— Вот жизня! Опять на работу нужно!

16

Горничную Катю из гостиницы «Восток» я не видел с той самой ночи. Работа на складе была тяжелая. Поужинав, валился спать. Не хватало сил даже слушать рассуждения Онисима. Старца последнее время прямо-таки тянуло философствовать.

— Вот мы живем, — говорил он. — Вот наш мир. Этот стол, эти стулья, печка. Пока мы здесь, все это существует. Для нас. Мир — для нас… Там, где нас нет, нет и ничего. Потому что мы ничего про то не знаем…

— Ты идеалист, Онисим, и мракобес, — говорил я. — Ты не вздумай с такими речами в общественных местах выступать.

Однако выражение «общественные места» Онисим воспринимал очень узко, отождествляя с ними исключительно городские туалеты, и разубедить его в этом не представлялось возможным.

— Я в общественных местах и рта не раскрываю, — уверял он. — Запахи там шибко тяжелые. И матерные слова на стенах…

Он еще говорил что-то о пользе и вредности всеобщей грамотности, об ухудшении климата, здоровья. Но я уже не слушал его, засыпал без сновидений.

Дома мне всегда снились сны. Правда, я их никогда не запоминал, за исключением тех случаев, когда снилась бомбежка. Если снилась бомбежка, я просыпался. За окнами в густой тишине ночи, чужой и холодной, мне явственно слышался гул самолетов. И казалось, что с секунды на секунду заголосят зенитки — ожесточенно, зло. Но проходило время, а на улицах голосили только собаки. На душе становилось спокойно и даже легко.

Катя пришла получать дрова. На ней была розовая кофта из крашеной козлиной шерсти. И губы были накрашены ярко.

— А ты чего здесь делаешь? — спросила она.

— Лес для виллы подбираю, — сказал я. — Хочу возле речки отгрохать двухэтажное чудо с газоном по-английски. Близ Лондона такие видел.

Веки у Кати были припухшими. Похоже, что она плакала.

— Трепач, — сказала она беззлобно. — Ни разу не зашел.

— Весь в делах, — пояснил я.

Она грустно кивнула головой.

— Сама-то как живешь? — спросил я. У меня было такое ощущение, что я никогда не знал ее раньше.

— Одна я живу. Одна… Пришел бы дров наколол.

— Хорошо, — пообещал я. — Ты только адрес скажи.

Она сказала.

К вечеру я так устал, что едва доплелся до дома. Туг еще дождь пошел. Плохо осенью в дождь.

Дед Антон печку протопил. Забрался я на лежанку. Дед говорил:

— Молодец, молодец. Кости у тебя хоть и молодые, а тепла им тоже хочется.

На столе горела керосиновая лампа. Онисим чавкал и стучал ложкой о тарелку. «Нет, — думал я, — пора кончать баловаться. Надо ехать домой… Пупок развяжется, пока мы до тех дубовых дров доберемся. Хорошо, если там что-нибудь есть, под теми дровами. А если нет? Если Онисим самый обыкновенный псих, только тихо помешанный?»

— Чего вздыхаешь? — это Онисим.

— Чавкаешь ты прямо как собака.

— Собака очень хороший зверь. Верный и преданный.

— Собака — она есть собака, — вступил в разговор дед Антон. — А человек — он всегда человек.