Неизбежное зло - Абир Мукерджи

тюремной камеры Шрейи Бидики, его белая мраморная башня вздымалась высоко в небо.

А когда мы приблизились, я увидел, что здание украшено удивительной натуралистичной резьбой: боги и смертные сплелись в таких позах, которые ваш викарий даже вообразить не сможет, не говоря о том, чтобы допустить подобное безобразие на стенах церкви. Хотя тот же самый викарий был бы совершенно счастлив, любуясь горгульями или витражными картинками с изображением грешников, горящих в аду. Заставляет задуматься: почему нас, христиан, так шокирует изображение любовных сцен? Что так пугает в них наших кардиналов и архиепископов?

Процессия остановилась у ворот храма. Почетный караул замер, как странный строй оловянных солдатиков: винтовки в вытянутых руках, золотистые тюрбаны поблескивают на солнце. А рядом с ними погребальный костер. Гораздо масштабнее, чем я себе представлял, – куча дров, из которых при желании можно было бы собрать клипер «Катти Сарк».

Сановники начали спускаться с колесниц. Старики в белых шапочках и белых куртах убирали гирлянды с тела ювраджа, откладывая их в одну сторону с благоговением, как священники – святые реликвии. Затем солдаты подняли тело с лафета и осторожно перенесли его на погребальный костер.

Двое слуг помогли махарадже спуститься с колесницы, пока остальные раскрыли над его головой большой черный зонт. Перед костром был воздвигнут своеобразный трон – высокий помост, покрытый красным бархатом и устланный подушками. Сбоку стоял монах в шафрановом одеянии с бритой головой. Две нарисованные у него на лбу белые линии соединялись над переносицей, а между ними шла тонкая красная полоска – знак почитателей Вишну.

Слуги, поддерживая махараджу под руки, бережно возвели его на помост, человек с зонтом следил, чтобы ни один луч солнечного света не коснулся монаршьей головы. Старик сел, и лакей с громадным опахалом тут же принялся обмахивать его.

Монах опустился на колени и что-то сказал махарадже. Тот оглянулся и указал на человека в белом, поразительно похожего на покойного принца. Я догадался, что это Пунит, младший брат Адира, и это он будет руководить погребальной церемонией.

Все встали, когда монах повел принца Пунита к небольшому горящему костерку. Рядом лежал какой-то мешок из рогожи. Принц сел, скрестив ноги, у огня, а монах поднял мешок, достал оттуда серебряный сосуд и налил в него воду из глиняного кувшина. Я повернулся к Несокрушиму за пояснениями.

– Ты понимаешь, что происходит?

– Смутно.

– Ты же брамин, ради всего святого. Неужели не знаешь чуть больше, чем «смутно»? Что сказал бы твой отец?

– Да ничего, сэр. Он атеист. С другой стороны, моя мать…

– Забудь, – вздохнул я. – Просто объясни как-нибудь покороче.

– Ладно. Мы не верим в воскрешение тела. Оно всего лишь земная оболочка, которую следует удалить, чтобы продолжить путешествие души. Но для этого душе нужна пища. Они готовят еду – смесь риса и кунжутного семени.

Принц поставил на огонь стальной горшок, а монах поворошил угли бамбуковой палкой. На конце ее закурился белый дымок. Монах забрал горшок у Пунита и что-то шепнул принцу. Принц встал и медленно двинулся вокруг погребального костра, а монах забормотал мантру, делая паузы, чтобы Пунит повторял за ним. Молитва окончилась, Пунит вернулся к прежнему месту. Зачерпнул из горшка пригоршню риса с кунжутом, скатал из него маленький шарик и положил на мертвые уста брата. Затем монах подал ему тонкую веточку. Пунит окунул ветку в воду и, повторяя другую молитву, принялся обрызгивать водой тело Адира.

Потом, взяв в руки горшочек с ги[67], монах окунул в него палец и нанес три полоски на лоб Адира. «Три линии», – подумал я. Как у человека, который его убил, и как у того, кто руководит прощальным обрядом.

Вернувшись к огню, монах забормотал мантры, затем поджег факел и вручил его Пуниту, тот поднес факел к погребальному костру. Пламя быстро занялось – вероятно, дрова были заранее пропитаны чем-то горючим, и по мере того как костер разгорался, мантры звучали все громче. Я взглянул на помост. Лицо махараджи блестело от слез. Пунит хранил бесстрастное выражение. Тихо повторяя мантры, он двигался вокруг погребального костра, и постепенно к нему присоединялись остальные скорбящие.

Запах горящего сандалового дерева заполнил ноздри, черный дым ел глаза, песнопения эхом звенели в моей несчастной голове. Я отвернулся и заметил в толпе белую женщину. Она была не единственной из европейцев: здесь присутствовали повара, гувернантки, няньки, инженеры и прочий персонал, все в траурных черных одеждах, но эта женщина отличалась от прочих. Она стояла отдельно, среди индийцев, и на ней было белое сари. Толпа расступилась. На миг я разглядел ее лицо, и сердце мое замерло. Она была так похожа на Сару, мою жену, что мне почудилось, будто я вижу привидение. Сара умерла в 1918 году, но сейчас вдруг утрата ощутилась так остро, словно прошло всего несколько недель, а не лет. Дыхание перехватило.

– Кто эта женщина? – прохрипел я Ароре.

Арора торжественно кивнул:

– А это, капитан, любовница ювраджа мисс Кэтрин Пемберли.

Песнопения звучали все громче, толпа разом вздохнула, подалась вперед, и я потерял женщину из виду.

Обернулся я как раз вовремя, чтобы увидеть, как Пунит втыкает шест в голову мертвого брата. Полковник заметил мое удивление.

– Он пронзает череп Адира.

– Зачем?

– Чтобы освободить его душу.

* * *

Пламя постепенно угасало. Плачущие во главе с Пунитом продолжали описывать круги вокруг погребального костра. Подошел монах и обрызгал водой гаснущие угли. Затем принялся разглядывать тлеющие останки, вороша их бамбуковым шестом. Внезапно наклонился и двумя пальцами вытащил из пепла маленький черный предмет.

– Набхи, – объяснил Несокрушим, – пупок. Мы верим, что он имеет особое значение. В матке он соединяет нас с пуповиной и нашей матерью, а после смерти, когда температура пламени становится такой высокой, что плоть горит, а кости обращаются в прах, пупок почему-то не сгорает. Это и вправду очень любопытно. Мы считаем, что он хранит нашу сущность и должен быть возвращен земле.

Я наблюдал, как монах заворачивает пупок в комочек глины и кладет в керамический горшок. Потом он передал горшок Пуниту, и тот направился с ним к реке. Принц заходил в реку, пока вода не достигла пояса, и погрузил горшок в воду. Плач взлетел над толпой скорбящих. Вернувшись на берег, принц поднялся на помост и присоединился к сановникам, заняв место рядом с Фитцморисом. Это было несколько неожиданно, да, но не шло ни в какое сравнение с тем, что я увидел потом.

Сразу позади, в следующем ряду, рядом с Эмили Кармайкл сидела Энни.

Двадцать три

Бросив Несокрушима, я ринулся сквозь толпу прямиком