Проклятый дар - Татьяна Корсакова

– Это все из-за Захара, из-за ирода этого, донька! – говорила мама. – Они ж думают, что он тебя… – она стыдливо замолкала, принималась теребить уголки платка, – что ты из-за этого умом тронулась.

Ася отмалчивалась. Да и что сказать? Как объяснить маме, что дело тут вовсе не в Захаре, а в ней самой?

– Донька, ты бы на болото не ходила, – продолжала уговаривать мама. – Ну что там, на болоте? А люди шушукаются, разное про тебя говорят. Да бог с ними, с людьми! Асенька, немцы же лютуют, партизан ищут, пособников их. А ты каждый день в лес… А ну как заподозрят что?

Асю злили эти пустые, никому не нужные разговоры. Мама ходила вокруг да около, ведь догадывалась, что на болото дочь бегает не просто так, но ни разу не спросила напрямую. Боялась, что Ася ответит правду. А правда ведь еще страшнее неведения. Страшнее даже людской молвы. С правдой нужно как-то жить. Мама боялась. За себя боялась, за отца, за Асю. Слишком много было вокруг этого страха, слишком душно от него делалось.

Ася могла дышать полной грудью только лишь на болоте. Теперь она знала здесь каждую тропку, каждую корягу, теперь ей не нужны были проводники, чтобы добраться до острова, до Алеши.

Он поправлялся очень быстро, ее летчик. Он уже мог без посторонней помощи выходить из избушки, чтобы встречать Асю еще на подступах к острову, приветственно махал рукой, улыбался светло и радостно. Они часами просиживали на берегу озера, разговаривали и не могли наговориться. Смущения больше не было, ему на смену пришло то особенное чувство, которое делало мир правильным и расцвечивало все вокруг яркими красками.

Весна уже вошла в полную силу. И Сивый лес, и Гадючье болото преобразились, зацвели, покрылись молодой, дурманно пахнущей зеленью. Асе было хорошо, с каждым прожитым днем она все чаще вспоминала слова бабки Шептухи, ее предложение остаться. Не уйти от людей, а прийти к Алеше, быть рядом с ним и днем, и ночью. Она бы, наверное, так и сделала, если бы не острое, невыносимо болезненное понимание – он здесь не останется, как только поправится окончательно, уйдет к партизанам. Она бы тоже с ним ушла, если бы позвал, но он не позовет, потому что считает, что в деревне ей будет безопаснее. Наверное, это оттого, что он не может видеть людей тем особенным видением, которое есть у нее и у бабки Шептухи. Он совсем по-детски делит всех на врагов и своих. Ася должна быть среди своих, но не в партизанском отряде, а в деревне. А может – об этом она старалась не думать, но думала все чаще, – может, Леша не хочет брать ее с собой совсем по другой причине? Он красивый, он сильный и смелый – настоящий мужчина. У такого мужчины обязательно должна быть женщина, где-нибудь там, на Большой земле. Любимая женщина, а не сопливая девчонка, рвущаяся в боевые подруги… Об этих невеселых мыслях никто не знал, бабка Шептуха если и догадывалась, то молчала, не вмешивалась.

Их спокойный, но такой хрупкий мир рухнул в одночасье, в самом конце мая. Партизаны снова заявили о себе. Первым взлетел в воздух железнодорожный мост в десяти километрах от райцентра, потом взорвался и сошел под откос фашистский эшелон. Пламя полыхало на полнеба, зарницы были видны даже с острова.

– Пора мне, – сказал Алеша, с непонятной тоской вглядываясь в затянутый дымом горизонт. – Засиделся.

Ася хотела сказать, что рана еще не до конца зажила, что в лесу, а уж тем более в болоте, ему одному не выжить, что партизаны сторожкие и подозрительные, не бросятся к чужаку с распростертыми объятиями. Все это она хотела сказать, но так и не сказала. Наверное, если бы Алеша хоть разочек глянул в ее сторону, она бы решилась, рассказала все и про лес, и про болото, и про партизан, и даже про свою любовь, но Алеша смотрел в небо и не смотрел на нее. У нее хватило сил, чтобы не расплакаться. Она даже погладила его по отросшим курчавым волосам перед тем, как уйти, а он даже не обернулся. И тогда Асе подумалось – а может, и нет никакой другой женщины, а есть небо, может, для ее летчика любовь неба важнее любви женщины?.. Это были горькие и глупые мысли. Ревновать его к небу – все равно что ревновать ее к Сивому лесу и болоту. Но почему же тогда так больно?..

На смену Матвей не опоздал, пришел тютелька в тютельку. Прежде чем заглянуть к Алене, решил пройтись по отделению, присмотреться, порасспрашивать народ. В больнице царило привычное благолепие, только вот в благолепии этом чудилось что-то тревожное, очень похожее на затишье перед бурей.

Про бурю Матвей не ошибся. Буря была, да еще какая! Утром главный устроил такой разнос, что мало никому не показалось. Не только Петровича уволили, отстранили от работы дежурившую в прошлую ночь постовую медсестру, сделали выговор дежурному врачу и старшей, а все из-за того, что буйная и потенциально опасная для окружающих пациентка свободно разгуливала по больнице на виду у персонала.

Халатность и непозволительное разгильдяйство! Так сказал главврач. Он еще много чего говорил: про ужесточение контроля и дисциплины, про врачебный долг и моральную ответственность, а в самом конце пригрозил принять меры. Что это будут за меры, оставалось только догадываться, но многие уже задумались о смене работы. Так бывает, когда руководитель – деспот и самодур, персонал терпит-терпит, а потом начинает разбегаться. Персонал-то может сбежать, а вот что делать пациентке? Той самой, которая разгуливала бесконтрольно по больнице и представляла угрозу… С этим вопросом Матвею еще предстояло разбираться, и разбираться в одиночку. Если разговоры про нафаршированный успокоительными овощ не пустой треп, то Алена ему не помощница. Какая помощь от человека, который сам беспомощен, как младенец? Матвею хотелось ошибаться, но самые страшные подозрения оправдались, стоило лишь переступить порог палаты номер четырнадцать.

Она лежала на узкой больничной койке с закрытыми глазами и лицом таким безмятежным, что от этого волосы на загривке встали дыбом. Какой там овощ?! Статуя – неподвижная, неживая. Эта новая Алена была даже страшнее прежней, той, что рисовала углем на бумаге и чем-то острым на стенах.

– Допрыгалась… – Он присел на стул рядом с кроватью, коснулся тонкой, в синих прожилках вен руки. – Чуть-чуть бы подождала…

В оконное стекло с громким стуком врезалась ночная бабочка. Сначала одна, а потом и еще несколько. Матвей вздрогнул от неожиданности, встал со стула, подошел к окну, прижался лбом к стеклу. Там, за стеклом, была непроглядная чернота, поглощающая и мгновенно переваривающая свет от фонаря, неправильная и даже жуткая. Интересно, как долго можно оставаться нормальным в этом гиблом месте? Сколько времени понадобится, чтобы, всматриваясь в черноту за окном, начать видеть то, чего нет?..