Доктор Ф. и другие - Вадим Сухачевский

У него была такая манера изъясняться, что все возникавшие в голове вопросы, не вырываясь наружу, застревали в горле, споткнувшись о собственную бессмысленность. Тем не менее, еще один вопрос (я сразу же понял, что нелепый) успел соскользнуть у меня с языка.

— Но все-таки — мы, явно, плыли сюда по реке, — сказал я. — Что это за река была? Стикс? Лета?

Наш седобородый собеседник отозвался со своей скамьи уже несколько устало:

— Ах, вы опять, молодой человек, о словах, об именах, о наименованиях... И снова же вынужден ответить известной цитатой: «Что в имени тебе...» Видимо, в действительности, вас все-таки интересует нечто иное? Суть! Финиш вашего путешествия!

— И какова же она — Суть?

— Она в том, что вы очутились именно там, где и должны были очутиться.

— И где же? — спросила Лиза.

«И где же?..» — то ли все-таки успел спросить, то ли всего лишь попытался спросить я.

...стоя уже под солнцем, бьющем в окно, посреди просторной комнаты. Те пятеро, сидевшие у камина, мигом растворились в хлынувшем свете. Исчез и сам камин. Только старец был все тот же, в своей белой хламиде он по-прежнему восседал перед нами, только сидел он, как внезапно оказалось, вовсе не на каменной скамье, а на кожаном диване в форме полукруга, на подлокотнике которого несмываемой казенно-желтой краской было намалевано «17». И так же несмываемо этот инвентарный «17» красовался на креслах, на шкафе, на тумбочках, на спинке кровати.

— Там, куда вас давно уже вело ваше предначертание, — отвечал старец невозмутимо, будто ничего вокруг не переменилось. — Надеюсь, вы верите, что судьба всякого предначертана, и ничто не в силах запутать нас и вывести не туда, куда следует в конце концов прийти. Или вы не согласны с этой истиной?

— Значит, мое предначертание в том, чтобы однажды очутиться вот здесь, в семнадцатом номере? — ответил я вопросом на вопрос.

— Не понимаю, что вас смущает в подобном исходе, — пожал плечами Семнадцатый. — Вообще, мой Ламех, скажите, вы верите в судьбу?

— В какой-то степени... — промямлил было я, впрочем, тут же добавил: — Но не настолько, чтобы она выводила через стену из глухого подвала... По несуществующей реке... Чуть ли не сквозь царство самого Аида...

— А сквозь что, спрошу я вас в таком случае, через что как не через тот же мрачный Аид, прошел, ведомый судьбою вергилиевский Эней? — парировал старик. — И достославный Одиссей, — разве миновал он упомянутое вами место, чтобы, как ему это было назначено судьбой, в конце концов воротиться на свою Итаку?

— Но то... — Я замялся. — То все-таки фантазии... Того же Вергилия, Гомера...

— Однако фантазии даже самых великих представителей рода людского, — на сей раз весьма строго сказал старик, — не могут идти ни какое сравнение с непостижимой фантазией Ее Величества Судьбы. Смею вас уверить, что вашему покорному слуге доводилось проходить через места куда более мрачные, чем виденный вами Аид — через полыхания одной из самых злых войн из тех, что когда-либо полыхали в этом жестокосердом мире, войну, где народ испепелял сам себя; через земли, от вечного холода твердые, как гранит, где реки никогда не размерзали ото льда, а люди, похожие на тени, становились там всамделишными тенями уже через несколько недель по прибытии; я прошел через Дом Скорби, где различия между человеком и тенью так же условны, как различие между смертью и небытием, и тени эти скорбели и стенали так, что не привиделось и Одиссею в Аиде... Я был ученым, я был безумцем. Я знавался с великими мыслителями и с последним отребьем. Я писал книги, я торговал бумажными шариками у Никитских ворот... [См. в романе В. Сухачевского «Сын» из серии «Тайна»] Ах, да возможно ли пересказать?! И — надо ли?.. А все эти испытания судьбы, как мне теперь очевидно, — лишь для того, чтобы оказаться на многие годы запертым здесь, в семнадцатом номере, и дожидаться тут... и дождаться в конце концов своего Ламеха, то есть того, кому я однажды и должен был передать...

— Ладно, называйте меня как хотите, — перебил я его, — но почему вы думаете, что я — тот самый? Только, ради Бога, не начинайте опять про флотского офицера и глухонемую содержанку! Уже наслушался тут ото всех!

Старец отозвался спокойно:

— Для чего же начинать, коли вы сами об этом сказали? Повторять известное всем — только обесценивать слова, без того столь обесценившиеся в нашем мире. Вы знаете — и это главное.

— И что же отсюда следует?

— Лишь одно — то, что вы мой прямой потомок, а стало быть, вы тот, кого я жду.

Наконец и Лиза вмешалась:

— Но тогда выходит, что и я... — сказала она. — Мне про эту глухонемую все уши прожужжали! И значит...

— Нет, нет, — остановил ее старец. — Они там... — он кивнул куда-то в неопределенную сторону, — кое-как могут услышать звон, но не в состоянии уразуметь, где и что прозвенело. Так же и с вами: они уловили самый краешек истины — о вашей причастности ко всему этому (что, к слову сказать, несомненно), — но, не видя всего хитросплетения узора, доступного лишь немногим, поторопились вас приткнуть совершенно не туда. Позволю себе спросить: об этой глухонемой впервые вы от кого услышали?

— От Погремухина.

— Ах, от этого... — покачал головой Семнадцатый. — Ну, от него еще и не такое могли услыхать. Небось, уже и победные реляции отправил куда надобно, что, дескать, отыскал прямую ветвь. И вас в этом успел убедить... Поспешность — всегдашняя беда подобных ему.

— Так значит, я с этой глухонемой... — начала Лиза, а старец продолжил за нее:

— ...ни в каких прямых родственных отношениях. Однако сие вовсе не означает, что вы лишняя тут. — Он обвел взором свои скромные чертоги.

— Во всяком случае, — сказала Лиза мне, — мы с тобой, кажется, не родственники.

— Кажется... — подтвердил я и почему-то испытал от этого сильную радость. Наше предполагаемое родство все-таки сдерживало меня от проявления иных, нежели братских, чувств.

— Ну, определенная связь корней, конечно же, есть, — вставил старик. — Но очень давняя. Хотя и весьма, весьма существенная и глубокая.

— Вы имеете в виду, что все мы — от Адама и Евы? — улыбнулся я.

— Да нет, — сказал старик довольно серьезно, — тут переплетение не столь давнее. Если дать себе труд заглянуть в прошлое на глубину поколений в сорок-пятьдесят, то, вне всяких сомнений, где-нибудь веке в седьмом, в эпохе ранних Меровингов мы смогли бы обнаружить... Впрочем, для любых гражданских, а тем паче матримониальных законодательств эта связь давно уже утратила даже самое маломальское значение.

— Имела хотя бы глухонемую содержанку-прабабушку, — вздохнула Лиза без особой, правда, грусти, — и ту, похоже, только что потеряла. Вот так, Сережа: была никем, и снова возвращаюсь к тому же самому.

— О, не говорите так! — взметнулся старик. — Ибо вы восходите к роду, ничуть не менее приобщенному к истокам Великой Тайны! Увы, не могу сейчас обрисовать все ваше генеалогическое древо — но поверьте, оно поистине, поистине величественно! Кстати, открыл это ваш прямой и не самый давний предок, даже немного ухвативший своею жизнью нынешний, уже ускользающий век. По роду занятий он был католическим кюре, а происходил из многострадальной французской земли Лангедок. [Жизни кюре Беренжера Сонье посвящен роман В.Сухачевского «Загадка Отца Сонье» из серии «Тайна»]

— Беренжер Сонье? — вспомнил я обрывок одного из перемешавшихся в моей голове за все это время разговоров, уже не упомнить с кем.

— Именно так, — подтвердил Семнадцатый. — И хотя жизнь его была более чем странна, а кончина, пожалуй, даже ужасна, — упомяну, что священник, принимавший у него последнюю исповедь, мигом поседел и за всю жизнь не произносил больше ни слова, — тем не менее, кровь, протекавшая в жилах отца Беренжера, кровь Грааля... Но — нет, нет! — вдруг перебил самого себя старик. — Тут мы рискуем забрести в такую темь веков!.. Может быть, после. Однако, к сожалению, по-моему, у нас слишком мало времени...

— Мало — для чего?

Вопрос у меня с языка соскользнул совершенно нечаянно: я загодя уже осознал его ненужность. Ибо вдруг почувствовал, как старец все более отдаляется от нас, хотя в действительности ни расстояние между нами, ни размеры комнаты ничуть не изменились. Просто перспектива обрела какие-то новые свойства. Окно, скажем, находилось там же, где до сих пор, но старик, по-прежнему сидевший на своем диване между нами и окном, был теперь намного дальше.

Он даже не посчитал нужным отвечать на мой вопрос и проговорил из своего далека:

— Итак, поскольку я наконец-таки дождался своего Ламеха, то ему теперь и решать, как быть со всем этим. Я свое пронес, в этом, как видно, и было мое назначение. Вот век истаял, и тысячелетие. Значит — срок. А дальше — думайте, думайте сами. Вам и проще: вас двое...