Доктор Ф. и другие - Вадим Сухачевский

— А как Лайме — так «Филодоро»!

— Ну-ну, будет и тебе «Филодоро».

— Только мне — нумер второй! И цвета беж!.. И чтоб — к Новому году!

— Ладно, Любань, ты ж мое слово знаешь, не обману. Давай, иди, не мелочись!..

— А с этим... (Чуть сипловатый после драки голос Готлиба.) Как бишь его?.. С Двоехе... С Двоехоровым — что? (Кажется, противоборствующие стороны все-таки пришли к некоторому консенсусу.)

— А что он?

— Лежит, не дышит.

— Скучный весь... (Любаня, кажется.)

— Ну и Лады!.. Шмакова загасили?.. Вот и положьте их рядом, пускай отдыхают, оклёмываются... Афанасий, готов?

— Усегда готоу! Як пионэр!

— Любаня, готова?

— Готова!.. Как что — так сразу Любаня, сразу никого у них, кроме Любани!..

* * *

— Ну вот... — сказала Лиза. — Надо что-то решать. Будем искать другой выход?

— Давай попробуем.

— Факелы лучше погасить, — посоветовала она, — а то они нас увидят.

Какой-то валявшейся возле ног доской я быстро забил пламя. В наступившей тьме услышал, как она отшвырнула обе туфельки:

— Тогда мне придется босиком. — С этими словами она встала с сундука и тут же вскрикнула: — Ой! Здесь везде битое стекло!.. Нет, далеко мы так не уйдем...

— Понесу тебя, — сказал я и решительно подхватил ее на руки.

Лиза обняла меня за шею, в кромешной темноте, нас еще теснее спаявшей, став почти что частью меня. Я совершенно не ощущал ее веса. Сердце заходилось в груди от такой близости ее дыхания.

— Сейчас бы фонарик... — проговорила она.

Я не стал отвечать — не хотелось в этот миг лишних слов. Да и не нужен был нам никакой фонарик — я вдруг понял, что хорошо знаю, в каком направлении следует идти, хотя еще не отдавал себе отчета в том, откуда оно происходит, это знание. То был не свет, а некое предощущение света, но такое же явное, как если бы всамделишный свет откуда-то из глубины манил к себе.

По всему, через несколько шагов я должен был наткнуться на стену, однако я продолжал беспрепятственно продвигаться в пустоту. И тем не менее, каким-то загадочным образом мы явно очутились в другом помещении, здесь уже не пахло той затхлостью, и голоса наших преследователей, хотя и звучали теперь совсем неподалеку, но были отделены какой-то невидимой преградой.

— Чую, тута они были, — пробасил Афанасий. — Тильки-тильки.

— Что-то жгли, — сказал Гюнтер. — Тут где-то должны быть факелы.

— Ой, вот он! — вскрикнула Любаня Кумова. — Еще горячий — плечо обожгла!

— Надо зажечь, — произнес Орест Северьянович. — Эх, как же мы так опростоволосились! Без спичек! Афоня, голубчик, ты же у нас умелец! Что-нибудь сможешь сотворить?

— Ежели тильки пальцем искрэ дать...

— Давай, голубчик, давай свою искрэ. Отблагодарю! И в приказе отмечу!

— Ну, коли у приказе... Ща мы ее... Як сказау Господь, да будит свит!..

Что-то сухо затрещало, и, хотя свет не проникал туда, где мы сейчас были, но по всеобщему возгласу ликования можно было понять, что очередное, в сущности нехитрое чудо Афанасию вполне удалось.

— Ну, ты у нас, Афоня!.. — возрадовался Орест Северьянович. — Ты у нас!.. Просто и слов-то нет!

— Былу б щё робить... — скромно отозвался Афанасий. — У приказе тильки, товарищ енерал, не запамятуйте, як обещали. Щёб по хворме, за нумером...

— М-да, — проговорил Гюнтер, — впечатляет... А что, Афанасий... простите, не знаю как по отчеству... что бы вам с нами не поработать. В обиде, право, не останетесь, мы настоящие таланты умеем ценить.

— А нам — щё... — начал было Афанасий. — Мы — як начальство... Коли вот товарищ енерал...

Но «дядя» вмиг его одернул:

— Ты мне тут поговори, поговори!.. А вам, полковник, стыдно должно быть! Еще и кадры у меня будете сманивать! Привыкли, понимаешь, всегда на готовеньком! Нет чтобы самим вырастить!.. У нас он тоже, между прочим, не в обиде, — верно я, Афоня, говорю?

— Да щё уж там, товарищ енерал, — отозвался Афанасий (без особого, впрочем, энтузиазма). — Якие обиды. Вы ж мне — як ридный тата...

— Ладно, ладно, — не сдавался Гюнтер, — в свое время еще вернемся к этому разговору.

— А не к чему тут и возвращаться! — сказал «дядя» запальчиво. — Вы мне это прекратите! Всё! Тема исчерпана!.. Стыдно, повторяю, полковник!..

Их перебранку оборвала Любаня Кумова, воскликнувшая вдруг:

— Ой, гляньте-ка, туфельки!.. Новенькие совсем!.. Это Елизаветы Васильевны, точно!.. Ох ты! Маде ин Италия! Мне б такие! Баксов триста, небось, из бутика... И чего бросила? Лично я б — ни за что!..

За сим последовал голос Гюнтера:

— Ну-ка, ну-ка... Посмотрите внимательнее, Готлиб. Что на это скажете?

— Совсем теплые. Только что сняла.

— Да, да, именно! Они тут где-то, рядом. Может быть, спрятались?

— Похоже... — согласился с ними Орест Северьянович. И пропел так, что медовее даже от него я никогда прежде не слышал: — Лизанька, дружочек мой! Ты же рядышком!.. Где ты, голубчик, отзовись!..

Держа Лизу на руках, я теперь стоял недвижно, чтобы не выдать себя, но, как это ни странно, их голоса с каждым мигом отдалялись, словно мы от них уплывали куда-то, как на лодке по реке, в этом неясном сиянии, нисколько не высвечивающем путь.

— ...Что за елки-палки! — уже совсем издали слышался голос Ореста Северьяновича. — Никакой дыры!

— Глухо! Ни щелочки! — подтвердила Любаня.

— Как же они смылись-то?

Право, мне об этом тоже хотелось бы кого-нибудь спросить.

— Афоня, голубчик... — слабо дребезжал Орест Северьянович, все более отдаляясь. — Напрягись! Может, хоть ты их чуешь, дружок?

И эхом из невесть какой потерянной дали — меркнущий бас Афанасия:

— Ничого нэ чую!.. Товарищ енерал!..

И уже ничего не разобрать. Всё. Развеялись, пропали. Не было более их.

А что вообще было? Этот странный свет, не высвечивающий предметы. Свет и движение. Что-то плескалось по обе стороны от нас. Под нами, кажется, текла полноводная река. Уж не самое ли Время было ей имя? И если так — то в какую сторону мы плыли? вперед? назад?..

...Вот всплеск чьего-то весла — и вдруг огромная тень обозначилась на фоне этого свечения. Тень двигалась нам навстречу и проплыла совсем рядом. То была тень большой лодки с загнутым кверху носом и тень кого-то огромного, с веслом в руках, величественно стоявшего в ней. Он еще раз неторопливо колыхнул веслом, и его лодка неспешно проплыла мимо нас.

Значит, вот он каков, оказывается, мрачный перевозчик Харон! Пока что он был в одиночестве. В таком случае, по чью душу он плыл на своей неторопливой, но всегда поспевающей к месту ладье?..

Издали, с берега (стало быть, все-таки у этой реки где-то имелись берега) донесся вой, и там образовалась еще одна тень — с человеческим торсом, но с пёсьей головой и острыми торчащими ушами. Кого он звал этим воем в свое вечное царство, бог-шакал Анубис? — ибо то, без сомнения, был именно он, великий Инпу-Анубис, повелитель стороны Запада.

Птичий клекот: «Квирл, квирл!» — был ему ответом. С ним перекликалась другая тень: торс тоже человеческий, но голова птичья, с длинным крючковатым клювом. Над чем насмехаешься ты, священный ибис, великий Джехути, бог Тот? —

— Бог Тот, сын великой богини Маат, бог луны, бог мудрости, письма, чисел и тайны.

— Джехути-Тот, повелевающий всеми языками, и людской жизнью, ибо ты ведешь исчисление нашим дням.

— Бог Тот, полночный Атон, разделивший время на месяцы и годы.

— Бог Тот, везир богов, писец «Книги мертвых», стоящий одесную самого Озириса на его последнем суде.

— Гермес Триждывеликий, провожатый к последнему пристанищу, чья мудрость окутана тайной, а тайна — мудростью; покровитель жаждущих знания, извечный, как сокровенные тайны бытия, как самое время.

— Священный Ибис — Джехути — Тот, ведающий всеми Великими Тайнами стороны Востока...

— над чем и над кем, уж не над нами ли, гонимыми одною из твоих Великих Тайн и заплывшими невесть куда, сейчас насмехаешься ты оттуда, со своего далекого, никому из живых не ведомого берега?..

А на другом берегу — что там?..

— Костры горят... — словно услышав мой мысленный вопрос, сказала Лиза. И теснее прижалась ко мне. — Боже! В них, кажется, люди!.. Там жгут людей!..

...Метались языки огня, и за всполохами корчились человеческие тени.

— Кто это делает? — прошептала Лиза.

— Люди. Разумеется, тоже люди. Никому иному подобное просто не взбредет в голову.

Чей это голос прозвучал? Мне не примерещилось — явно, мы оба его услышали. Голос был спокойный и грустный. Лиза, вздрогнув, спросила: