Испанский дневник - Михаил Кольцов

Но сегодня здесь никто не думает о крупнокалиберной германской миссии. Аликантцы заинтригованы и восхищены другим судном, куда меньшим, куда более скромным, хотя его поставили на самое почетное место у набережной. «Нева» пришла сюда деловито и просто, тихо проскользнула сквозь строй иностранных крейсеров и тотчас же запросила у портовых властей вагоны и рабочую силу для разгрузки. Вот и теперь подъемный кран непрерывно выгружает из трюма аккуратные, новые ящики с русскими надписями.

На борту у него безлюдно, снизу тянет теплым знакомым запахом. На запах я спускаюсь в кают-компанию. Стол накрыт, на белой скатерти стоят тарелки вроде как с борщом, за столом никого нет; я сажусь, беру ложку – это в самом деле борщ. Входит толстая девушка, ставит еще одну тарелку с борщом; она, не улыбнувшись и не удивившись, говорит:

– Здравствуйте, товарищ Кольцов, мы вас еще вчера ждали, дайте я переменю борщ, он остыл, публика наша бреется.

Постепенно появляются капитан Кореневский, его старпом, парторг, комсорг. Они еще в состоянии недоумения: что за страна, почему всё так? Буржуазный строй, а ходят с красными знаменами, всюду серп и молот, коммунисты приходят на теплоход совершенно открыто – не будет ли у них неприятностей? Получив разъяснения, они все-таки еще настороже. К тому же с разгрузкой все идет очень медленно. С портовыми властями, при всей их любезности, очень трудно столковаться, на теплоходе никто не говорит на иностранных языках, только старпом произносит несколько английских слов, больше бытового содержания. Полпредство никого не прислало из Мадрида, а по телефону ни до чего нельзя было договориться.

Мы ходим по пароходу, – как странно и весело видеть всё это советское, русское здесь, у пальм Средиземного моря, эти вафельные полотенца, папиросы «Пушка», журнал «Партстроительство» в красном уголке, спортивные тапочки у кочегаров и балалайку на гвозде в столовой! Надписи на ящиках с грузами пока непонятны для испанцев, – я прочитываю аппетитные заголовки наиболее популярных произведений Анастаса Микояна и его авторского коллектива. Но через два дня начнется массовый и общедоступный перевод этих произведений на испанский язык – они попадут в руки и рты здешних ребят.

Делегации с адресами и подарками все время стремятся на теплоход. Капитан не знает, что с ними делать, как объясниться. Я предлагаю: сначала побывать в городе, уладить с разгрузкой, а во второй половине дня принимать делегации. Мы едем сначала к губернатору, затем в портовое управление, затем на почту – говорить с Мадридом. За нами тянется повсюду хвост автомобилей каких-то очень важных, очень восторженных и не очень занятых людей.

У губернатора настигает делегация от аликантской табачной фабрики, с неотвязной просьбой немедленно туда приехать. Капитан колеблется, он смущен. Мы все-таки едем.

Фабрика большая, старое каменное здание, прохладные, тенистые аркады, несколько тысяч работниц. Здешние Кармен работают на фабрике по четверть века, работают и живут, проводят здесь весь день, здесь, у сигарного станка, на подостланной газете, с детьми обедают, отчего крутой запах табака смешан с острым запахом – вина и прогорклым – оливкового масла. У них прекрасные материнские головы, и глаза, большие, круглые, сразу полны слез при виде советского капитана, седого, прямого, в форме, с фуражкой в руке. Осмотра фабрики по-настоящему не получается. Сначала вводят в какую-то контору, и какое-то начальство представляет нас какому-то другому начальству. Но потом, в цехах, все становится стихийным. Толпа испанок тащит нас от станка к станку, из мастерской в мастерскую. Сигаретницы суют капитану сигареты, сигаретницы требуют остановки каждая у своего стола, чтобы скрутить для советского моряка какую-то особенную сигару. Женщины судачат, смеются, плачут, благословляют нас, наш народ, советских работниц. Толпа растет, она все гуще, все взволнованнее; наконец, стиснутых со всех сторон, нас вдруг выносит опять во двор, на солнце, под голубое небо. Вся галерея и балкон, опоясывающие двор, наполняются женщинами в черном, с цветами в руках и волосах. Они откалывают розы от своих причесок и протягивают нам, чьи руки уже и без того полны цветов. Восторженные крики: «Вива Русиа!» Капитана Кореневского подымают на руки. Он весь в слезах и сморкается, он потерял всю свою важность.

– Скажите им, я-то здесь ни при чем! Мы только довезли продовольствие в сохранности, а отправили его сюда советские женщины – пусть их благодарят.

Осыпанные цветами, в кликах и рукоплесканиях тротуаров, автомобили возвращаются в порт. Тут теперь уже ни пройти, ни проехать. Еще издали видна белая «Нева», облитая чернильным пятном громадной толпы. Кое-как милиция и портовая охрана установили относительный порядок в прохождении. По трапу взбирается на теплоход непрерывная вереница молодых и пожилых мужчин, женщин, матерей с грудными младенцами на руках. Благоговейно, как паломники, проходят они через все корабельное помещение, умиляются всем советским особенностям и деталям, подолгу задерживаются в красном уголке. Очень многие пришли с маленькими трогательными подарками; каюта завалена цветами, фруктами, лентами с надписями, письмами, какими-то коробочками, рисунками. Двух официанток-комсомолок затискали и зацеловали почтенные аликантские матери семейств; здоровенные испанцы со слезами на глазах обнимают матросов. Я потихоньку переменил этот порядок, направил кавалеров к комсомолкам, а дам к нашим морякам. От этого энтузиазм возрос еще во много раз.

Аликантцы приглашают экипаж «Невы» присутствовать на бое быков. Капитан опять смущен и уединяется с парторгом и председателем судкома. Вернувшись, просит меня отклонить, конечно в самой любезной форме, это приглашение. Как я ни убеждаю, они тверды. Насчет боя быков у них указаний никаких не было.

Солнце нехотя сползает к горизонту. Голубые и розовые краски Аликанте постепенно переливаются в желтые и фиолетовые. На бульваре, среди электрических фонарей, просвечивают, как транспаранты, остролистые пальмы. Полны таверны, рестораны, настежь открыты двери парикмахерских, и мастера, обливаясь потом, втирают горячую пену в черные подбородки. Все говорят о России, о пароходе, о судаках в томате, о баклажанной икре, о двух русских комсомолках.

В кофейнях на приморском бульваре, там, где весь день сидят темные личности в котелках, там сейчас строчат за столиками телеграммы. Их несут не на почту, не в цензуру. Есть другие возможности. На германском линкоре и кругом, на аргентинском, на итальянском и на португальском крейсерах, громоздятся голенастые антенны радиопередатчиков. Вернувшись на «Неву», подымаюсь наверх, в радиорубку. Радист дает мне наушники.