Хей, Осман! - Фаина Гримберг

   - Должно быть, её отцом был один из ветров, Северный или Южный, - сказал Осман, вспомнив сказку о юношах, сыновьях царевны джиннов и Северного ветра...[189]

   - Да! — удивился Василис-Эвтихиос. - Это действительно так! Так рассказывают на нашем острове... А тебе, господин, откуда известно это?

   - Нет, я никогда не слыхал ни о вашем острове, ни о его первой правительнице. Но и у нас рассказывают сказки о детях ветров. Только наши ветра - ветра степей, а ваши, как я догадался - ветра воды!..

   - Да, - сказал Василис, - наши ветра - ветра морей! Древние называли их Нотом, Эвром, Бореем, а отцом их называли Эола... А впрочем, это ведь было так давно! Быть может, я и имена уже не помню в точности. Так давно я слыхал эти имена ветров от моего отца... — И он продолжил свой рассказ о морях и островах. - Что сказать тебе, гость! Острова - это всего лишь кусаки земли, большие или малые, окружённые со всех сторон водой. Для того, чтобы попасть на остров или покинуть его, надо построить корабль! А что же такое корабль? Это такая посудина, также она может быть большой или малой, люди садятся в неё и движут особо сделанными палками - вёслами - гребут. Посудина движется по морю, по волнам. На ней также укреплены высокие шесты - мачты. На эти шесты натянуты полотнища крепкого полотна. Ветер морской дует, полотнища эти - паруса - раздуваются. И корабль плывёт!..

   - Но ведь он может утонуть в воде моря! - заметил Осман горячо.

   — Случается и такое! - Василис улыбался; вспоминал, должно быть, свою раннюю юность, родной остров, море и корабли... - Ещё отроком отец привёл меня на корабль. Я научился грести и натягивать паруса... Что тебе сказать о морях и кораблях... Это самое прекрасное на свете! Могу я повторять снова и снова!.. Один ветер дует оттуда, другой - отсюда; оба они сражаются друг с другом за корабль, катят в противоположные стороны волны, гонят каждый в своём направлении... Попутный ветер нежно задувает в корму, натягивает паруса, придаёт кораблю крылья, охотно несёт мореходов по волнам. Корабль тебе ложе, а если с тобою любимая! Любимая, которую ты увозишь далеко... О, тогда колени её - твоя постель; и простёршись на них, ты засыпаешь сладко, как никогда! Девушка прижимает губы к твоим глазам и губам; тихо целует тебя. Брачным покоем, постелью брачной становится для вас корабль! Душа забывает обо всём!.. И тихо минует ночь. Но вот наступает утро. Задувает встречный ветер, изо всех сил дует в нос корабля и старается захлестнуть его волнами и увлечь в пучину вместе с людьми... - Василис, увлечённый своим рассказом, помогал себе жестами широкими, поводил руками. То и дело ему не хватало слов, и тогда он переходил на греческий язык, говорил на родном своём наречии; но Осману отчего-то чудилось, будто все слова рассказчика ему внятны!.. Должно быть, то, что рассказывал сейчас Василис-Эвтихиос, вовсе и не подобало рассказывать монаху; однако отец-настоятель Николаос не останавливал его. Да и гость понимал, что Василис невольно говорит о чём-то наболевшем, тяготящем душу... - О, ужасное морское волнение, о, горчайшее кораблекрушение! Порывы ветра бросают корабль, волны перекатываются через него, и люди, ещё до того, как им погрузиться в морскую бездну, лишаются чувств!.. А моя любимая! - Теперь он уже говорил прямо о себе, почти полностью перейдя на родной греческий язык; но Осман почему-то всё же понимал его; и отец Николаос не прерывал рассказ... - Моя любимая, - говорил Василис-Эвтихиос, - обхватила меня за шею и обрушила на меня бурю ещё более ужасающую. Она лила потоки слёз и просила спасти её! А жестокий ветер вырывал её из моих рук, высокие волны жаждали унести её от меня... Ради того, чтобы соединиться со мной, она пренебрегла всем в своей жизни, оставила богатый дом, покинула тайком своих родителей... И вот теперь волны и морской страшный ветер вырывали её из рук моих!.. Девушка плакала в отчаянии. Она была уверена, что Господь отвернулся от неё и карает её за непослушание отцу и матери. Ведь они выбрали ей жениха, достойного, как они полагали, и вовсе не дурного собой. Однако же она предпочла меня, Эвтихиоса, бедного моряка, сына кормчего, служившего на чужих кораблях и так и не скопившего достаточно денег для приобретения своего судна... Я пребывал в самом страшном горе, но меня совсем рядом ожидало горе, куда более страшное! Кормчий корабля, на котором мы плыли с моей любимой, обратился ко всем, кто обретался на корабле, вот с какою речью:

   - Сотоварищи по плаванию, разделяющие с моею командой опасность морского пути, видите, ветер свирепствует, один за другим катятся валы бурные. Парус разорван, корабль залит волнами, у меня уже недостаёт сил противоборствовать потокам морских вод, свирепству бури и встречным ветрам! Довольно сражаться с морем! Уже и молитвы Господу не помогают. Должно быть, древний языческий бог морей Посейдон ополчился против нас. Поступим же по обычаю древних моряков, кинем жребий и жребием изберём жертву...

Этот кормчий вовсе не был жестоким человеком; и говоря жестокие слова, он горько плакал... И вот кинули жребий. И он выпал моей любимой... И не опишешь словами, что происходило далее. Корабль бился в бурных волнах. Любимая моя припадала к моей груди. Я обнимал её так крепко, что не было возможности ни у кого вообразить себе объятие более крепкое. Моряки, которых эта страшная буря совершенно лишила самообладания, рвали что было сил девушку из моих рук, чтобы бросить её в море, в бушующее море, принести в жертву жестокому языческому богу Посейдону! Но и я словно бы лишился разума! Я сжимал девушку в своих объятиях с такою силой, что её так и не смогли оторвать от меня! И нас бросили вместе в море бушующее... И не помню, что произошло затем. Помню лишь гул, страшный гул, и беспамятство. Вернее, беспамятства я как раз и не помню... Судьба сохранила меня. Для того, должно быть, чтобы я постом и молитвою искупал свои грехи в этом святом месте, в монастыре святого Михаила... Я помню, как я пришёл в себя на твёрдой земле, на берегу. Тело моё превратилось, казалось, в одну сплошную боль. Солнце жгло мои воспалённые веки. А море, успокоенное, плескалось тихо и кротко... И вы, должно быть, полагаете, будто я очнулся в одиночестве, будто свирепые волны унесли мою любимую, вырвали её из моих объятий... О, если бы это было так, я был бы тогда почти счастлив!.. Но нет, любимая моя была здесь, со мной. По-прежнему я сжимал её в своих объятиях. Даже буйство морских волн не смогло разлучить нас!.. Я подумал, было, что она лишилась чувств. Я хотел привести её в сознание. Руки мои занемевшие разжались наконец-то. Любимая моя лежала передо мной, простёртая на песке прибрежном, согретом солнцем. Тело её было холодным. И тщетно пытался я привести её в чувство. Любимая моя была мертва. И нет, не свирепство морских волн убило её. Это мои объятия задушили её невольно, лишили её жизни!.. Что сталось со мною тогда, если бы вы знали! Я хотел и себя лишить жизни, хотел кинуться в море и утонуть. Но ведь наша вера запрещает нам самоубийство! - «И нам запрещает самоубийство наша вера!» - подумал Осман, но не произнёс ни слова, настолько потрясал его этот рассказ монаха. А Василис-Эвтихиос продолжал: - Я сидел на берегу, неотрывно глядя на мёртвое тело моей любимой. Потом пришли люди. Я всё рассказал им и просил отвезти меня вместе с мёртвым телом недалеко, назад на Родос. Вняли моей мольбе и отвезли нас, меня, живого, и мою любимую, мёртвую, назад, на наш остров, в отечество наше. Я нарочно не стал скрываться от её родителей и братьев. Любимую мою погребли. А меня её отец и братья избили жестоко. Уже все на острове знали о бегстве девушки со мной. Семья её была опозорена. Меня отвели в суд и судили. Присудили меня к тюремному заточению. Много лет провёл я в тюрьме. Потом захватили наш остров франкские воины. Они освободили из тюрьмы многих заточенников, и меня в том числе. Выучил я наречия франков и тюрок, служил толмачом в разных войсках, и у франков, и у греков, и у тюркских султанов... Я скопил кое-какие деньги и мог бы купить дом и привести в свой дом супругу. Но я не хотел иметь свой дом, не хотел жениться и иметь детей. Овладело моей душой устремление к Богу. Стал я бродить по храмам и монастырям, предавался молитвам и посту. И наконец я постиг цель моего жизненного пути, она мне открылась. Я понял, что должен уйти в монастырь. И вот я пришёл сюда, к отцу Николаосу; я открылся ему. И он принял меня послушником, а затем - великая радость! - я был пострижен!.. Здесь, в этой обители, я буду молиться и Поститься весь тот жизненный срок, который мне ещё осталось провести на грешной земле. Здесь я умру и погребут моё тело на кладбище монастыря!..[190]

Василис замолчал.

Осман, взбудораженный его рассказом, чувствовал смятение мыслей, и, сам того не замечая, катал перед собой по белой скатерти маленькую тёмно-зелёную оливку...

«О, Аллах! - думалось Осману. - Сколько бедствий принесло этому человеку море! Почему же он продолжает любить море? Почему он думает, что море - самое чудесное, что есть на свете? А благочестие этого человека, его устремление к Богу трогает мою душу... Пусть вера его - неверная вера, но он благороден и благочестив!.. И если бы я потерял любимую... Существуют ли у правоверных обители, подобные обителям неверных?.. Надо спросить об этом отца!.. Если бы у меня была любимая!..»