Черный воздух. Лучшие рассказы - Робинсон Ким Стэнли

Итак, модель охватывающих законов снова, в который раз, реабилитирована. Для объяснений, как ни крути, необходимы законы, однако для каждого явления законов не отыскать. Задача исторического объяснения сводится к вычленению из составляющих события тех, которые могут быть объяснены законами. Проанализировав события-компоненты, порождающие экспланандум, по отдельности, историк сосредоточивается на компонентах, поддающихся объяснению.

Пол Тиббетс летит к Хиросиме. Кочевник выходит за порог юрты.

Экспоненты Ляпунова есть величины, характеризующие противоречивые эффекты сужения, расхождения и свертывания траекторий в фазовом пространстве аттрактора. Они-то и задают топологические параметры непредсказуемости. Экспонента больше нуля означает расхождение: с течением времени альтернативные варианты истории расходятся дальше и дальше один от другого. Экспонента меньше нуля означает сужение: альтернативы склонны сближаться. Экспонента, равная нулю, дает в результате периодическую орбиту.

Что служит экспонентой Ляпунова в случае истории? Этого закона никому из нас не постичь.

К Хиросиме летит Фрэнк Дженьюэри. Кочевник остается под пологом юрты.

Задачей историка считается творческая реконструкция прошлого, а именно – мышления действующих лиц и обстоятельств их действия. «Объяснение может считаться успешным, когда историк, согласно всем ощущениям, переживает объясняемое прошлое заново».

Ты летишь к Хиросиме. Сбрасывать бомбу тебе. Задание тобою получено за двое суток до вылета. Как действует бомба, ты знаешь. Неизвестно лишь, как будешь действовать ты. Решение – за тобой.

В мозгу человека около ста миллиардов нейронов. Количество синаптических окончаний у некоторых из них достигает восьмидесяти тысяч. В процессе мышления химические вещества-нейромедиаторы текут через синаптические щели от химического синапса одного нейрона к дендритным шипикам другого, порождая легкий разряд электричества, передающий сигнал.

Передача сигнала нередко влечет за собой изменения в синапсах и дендритах на пути его прохождения, навсегда изменяя строение мозга. Благодаря подобной пластичности мозга мы обладаем способностью к запоминанию и обучению. Мозг человека постоянно, стабильно растет. Наиболее интенсивен его рост в первые пять лет жизни.

Таким образом, сигналы, мчащиеся по нервной сети в момент принятия решений, с течением жизни придают ей особую, неповторимую структуру. Одни из этих сигналов осознанны, другие – нет. Согласно Роджеру Пенроузу, во время принятия решения власть над мозгом берут квантовые эффекты, что позволяет мозгу параллельно, одновременно выполнять множество вычислительных операций. Количество таковых может достигать экстраординарных величин – 1021 и даже более, и только при «вмешательстве наблюдателя» (то есть принятии решения) все эти параллельные вычисления превращаются в единую, осознанную мысль.

Ну, а в ходе принятия решений человеческий разум берет на себя работу историка: расчленяет потенциальные события на составные части, оценивает условия, ищет охватывающие законы, позволяющие предсказать, к чему приведет каждый из возможных вариантов решения. Альтернативные траектории хода грядущих событий ветвятся от настоящего времени, словно дендриты, хаотически извиваются, увлекаемые то туда, то сюда смутно, едва-едва воспринимаемыми аттракторами, из массы менее вероятных исходов выделяются более вероятные…

И вот где-то там, в мириадах расселин квантового сознания – о чудо, загадка! – выбор сделан. Без выбора – никуда, уж такова жизнь во времени. Некий неодолимый процесс отбора, подчиненный неким критериям – возможно, эстетическим, возможно, моральным, возможно, практическим (например, выживанию мыслящего), – подсовывает сознанию планы, выглядящие наиболее безопасными, или же справедливыми, или же привлекательными, это нам неизвестно… и решение принято. В этот момент наблюдения подавляющее большинство альтернатив исчезает, как не бывало, предоставляя нам асимптотическую свободу действий, оставляя нас в неуверенности среди асимметричного тока времени.

Охватывающих законов исчезающе мало. Начальные условия в полном объеме никогда не известны. Возможно, бабочка в воздухе, а может, растоптана сапогом… но ты летишь к Хиросиме.

Артур Стернбах открывает крученую подачу

Перевод А. Агеева

Это был высокий и худенький марсианский ребенок, к тому же стеснительный и сутулый. И неуклюжий, как щенок. Зачем его ставили на третью базу – понятия не имею. Сам я играл шорт-стопа[20], несмотря на то, что был левшой и не мог принимать граундеры[21]. Но я американец, поэтому играл, где играл. Вот что значит учиться бейсболу по видео. Некоторые вещи настолько очевидны, что о них никто даже не упоминает. Например, что шорт-стопом никогда нельзя ставить левшу. Но на Марсе все будто начиналось заново. Некоторые здесь обожали бейсбол, заказывали снаряжение и устраивали поля – и это было все, что им нужно.

Так что мы, я и этот Грегор, топтали левую сторону этого внутреннего поля. Он казался таким юным на вид, что я даже спросил, сколько ему лет. Он ответил, что восемь, и я подумал: «Боже, ну не настолько же!», но понял, что он, конечно, имел в виду марсианские годы, то есть ему было лет шестнадцать-семнадцать, хотя он выглядел младше. Недавно он переехал откуда-то на Аргир и жил в одном из местных домов своего кооператива с родственниками или друзьями – точно я никогда этого не знал, – но мне казался довольно одиноким. Он никогда не упускал возможности поиграть, даже если был худшим в своей команде, пусть даже его явно раздражали собственные ошибки и ауты. Я не понимал, зачем он вообще играл. И еще эта его застенчивость, и сутулость, и угри, и спотыкания о собственные ноги, румянец, бормотание – он являл собой классический случай.

Вдобавок ко всему его родным языком был не английский, а то ли армянский, то ли моравский[22] или что-то в этом роде. На этом языке больше не говорил никто, за исключением одной пожилой супружеской пары в его кооперативе. Поэтому он мямлил на чем-то, что на Марсе сходило за английский, и иногда даже использовал переводной автомат, но чаще старался просто избегать ситуаций, в которых нужно было говорить. И делал ошибку за ошибкой. Мы, наверное, представляли собой то еще зрелище: я доставал ему примерно до пояса, и мы оба пропускали граундеры, будто показывая какое-то магическое шоу. Либо же сшибали их и бежали вслед, а потом отправляли мячи за пределы первой базы. Ауты получались у нас очень редко. Это могло быть заметно, но у других выходило точно так же. На Марсе в бейсболе зарабатывалось много очков.

Но все равно это была чудесная игра. Она будто происходила во сне. Во-первых, когда играешь на равнине вроде Аргира, до горизонта всего три мили, а не шесть. Тому, кто привык к Земле, это здорово бросалось в глаза. Во-вторых, внутреннее поле было совсем чуть-чуть больше обычного, зато дальнее – просто огромным. На стадионе моей команды было девятьсот футов до середины ограждения, а вдоль линий фола – по семьсот. Если стоять на планке, забор казался зеленоватой линией вдалеке под сиреневым небом, почти у самого горизонта. Да, бейсбольное поле занимало почти все видимое пространство, и это было просто здорово.

Здесь играли в четыре аутфилдера[23], как в софтболе[24], но все равно промежутки между игроками оставались широкими. Воздух был почти таким же разреженным, как в базовом лагере Эвереста, а гравитация кое-как дотягивала только до 0,38. Поэтому, если четко ударить по мячу, он улетает, как в гольфе. И даже при таких размерах поля в каждой игре бывало по много хоум-ранов[25]. А вот сухой счет в матче получался редко. По крайней мере на моей памяти такого не случалось.