Новая жизнь - Орхан Памук

Я перешел мост над Зеленой рекой — она была не зеленой, а мутной — и попал в квартал, расположенный под выдолбленными в отвесных скалах могилами. Старые и вычурные особняки свидетельствовали о том, что некогда жившие здесь люди — паши или землевладельцы — знавали лучшие времена. Я постучал в дверь одного из особняков, спросил о своем товарище по армии; мне сказали, что он катается на машине, но пригласили войти. Так я стал свидетелем счастливой семейной жизни:

1. Отец семейства, адвокат, бесплатно занимавшийся делами бедняков, провожал до дверей грустного подзащитного, чьи беды его страшно огорчали; взяв из шикарного книжного шкафа том по юриспруденции, он уселся читать. 2. Когда мать семейства, знавшая о моем деле, представила меня задумчивому отцу, сестре с озорным взглядом, бабушке, носившей очки от дальнозоркости, и маленькому братику, рассматривавшему коллекцию марок серии «Наша страна», все разволновались и обрадовались, проявив то истинно турецкое гостеприимство, о котором часто пишут западные путешественники. 3. Мать с озорницей девочкой вежливо расспросили меня о том о сем, пока в духовке разогревался ароматный пирог, испеченный тетей Сювейде, а потом стали обсуждать роман Андре Моруа «Любовь в изгнании». 4. Их трудолюбивый сын Мехмед, весь день работавший в яблоневом саду, честно сказал мне, что совершенно не помнит меня, но стал старательно искать общие темы для разговора. Так мы смогли обсудить урон, который нанесли нашему государству отказ от строительства железных дорог и отсутствие стимулирующих факторов создания кооперативов в деревне.

Когда я вышел из этого счастливого дома в ночную тьму, то со злостью подумал, что эти аккуратненькие люди, наверное, никогда не трахаются. Как только мне открыли дверь и я увидел их, я сразу понял, что мой Мехмед в этом доме не живет. Тогда зачем я там остался, почему меня так очаровала картина семейного, какого-то рекламного счастья? Из-за «вальтера», понял я, чувствуя пистолет на бедре. Я думал: а может, мне вернуться и выпустить девятимиллиметровые пули в мирные окна особняка? Но я знал, что этого никогда не сделаю, — просто меня захлестнула черная зависть. Спи, зависть, спи! Давайте все заснем. Магазин. Витрина. Объявление. Ноги послушно несли меня куда-то. Куда? Кинотеатр «Радость», аптека «Весна», орехи и сухофрукты «Смерть». Почему в этом магазине мальчик-продавец с сигаретой в руке так странно смотрит на меня? После ореховой лавки — бакалея, потом кондитерская, и тут я случайно заметил, что смотрю на холодильники «Арчелик» в большой витрине, на плиты «Айгаз», на хлебницы, кресла, диваны, эмалированную посуду, лампы, на печи «Модерн»; когда же я заметил смешного мохнатого игрушечного пса, сидевшего на радиоприемнике «Арчелик», я понял, что больше не владею собой.

Ангел, я стоял среди ночи перед витриной магазина в городе Амасья, окруженном горами, и плакал навзрыд. Знаете, когда ребенка спрашивают, почему он плачет, он отвечает, что потерял свою синюю точилку; на самом деле ребенок плачет оттого, что в душе его кровоточит глубокая рана. То же самое испытывал я, когда смотрел на товары в витрине. Каково это — стать убийцей? Как жить с болью в сердце до конца дней своих? Я смогу покупать семечки в ореховой лавке, смогу смотреть на свое отражение в витрине и буду счастлив среди холодильников и плит, но предательский, коварный голос — голос черной зависти — когда-нибудь напомнит мне о моем преступлении.

Между тем, Ангел, я верил в жизнь, в добрые дела. Сейчас я жил между Джанан, которой не доверял, и Мехмедом, которого тут же бы убил, если бы верил ей, и мне не за что было ухватиться, кроме рукоятки «вальтера», кроме грез о туманном счастье, которое зависело от осуществления весьма непростого, недоброго плана. Холодильники, соковыжималки для цитрусовых и кресла в рассрочку проносились передо мной под аккомпанемент беззвучных рыданий.

Мне на помощь пришел и пожилой дядя — в турецких фильмах эти дяди обычно успокаивают рыдающих малолетних детей или заплаканных красавиц. Он подошел ко мне, рыдавшему как школьница, и сказал:

— Сынок… Что ты плачешь, у тебя что-то случилось, сынок?.. Не плачь.

Этот умный бородатый дядя явно шел либо в мечеть, либо кому-то горло резать. Я ответил:

— У меня сегодня отец умер.

Наверное, он что-то заподозрил.

— Ты чьих будешь, сынок? — спросил он. — Ты ж не здешний.

— Наш отчим не хотел, чтобы мы здесь появлялись, — ответил я и подумал, что надо бы продолжить: «Дядя, я паломник, иду в Мекку, хочу стать ходжой, но пропустил автобус. Одолжи денег!»

Я сделал вид, будто умираю от горя, и побрел в темноту, умирая от горя.

И все-таки ложь помогла мне избавиться от уныния. Потом я успокоился окончательно, даже повеселел, когда увидел по телевизору в автобусе фирмы «Надежная поездка», которой всегда доверял, как неземная красотка решительно едет на автомобиле сквозь толпу злодеев. Утром я был на берегу Черного моря, позвонил в Стамбул маме из бакалеи «Причерноморская» и сказал, что скоро закончу дела и приеду домой с невестой, похожей на ангела. Если маме хочется поплакать, то пусть поплачет от счастья. Я сел в кондитерской на старом рынке, открыл свои записки и попытался прикинуть, как бы поскорее закончить со всеми делами.

Почитатель книги из Самсуна оказался молодым врачом, работавшим в муниципальной больнице. Когда я понял, что он — не мой Мехмед, что-то в нем задело меня — может, чисто выбритое лицо, может, ухоженный, уверенный вид. В отличие от тех, чью жизнь сломала книга, он нашел способ справиться с ней, жить с ней в мире и продолжать ее читать. Я сразу его возненавидел. Как случилось, что книга, изменившая мой мир и мою судьбу, его почти не затронула? Я знал, что умру от любопытства, если не спрошу его об этом, и я начал разговор с широкоплечим красивым доктором и его большеглазой медсестрой с резкими чертами лица, выглядевшей как третьесортная копия Ким Новак. Указав на книгу, с фальшивой невинностью стоявшую среди каталогов лекарств, я говорил так, будто мы беседовали о медицине.

— Доктор у нас очень любит читать! — хихикнула готовая на все, решительная Ким Новак.

Когда медсестра вышла, доктор запер дверь на ключ. Церемонно, как пожилой человек, сел на стул. За сигаретой он объяснил мне все как мужчина мужчине.

Некогда, в ранней юности, он был верующим, ходил по пятницам в мечеть, а в Рамазан постился. Потом он влюбился в девчонку, забыл о религии и стал марксистом. Когда жизненные бури миновали, оставив в душе неизгладимый след, он ощутил пустоту. Но когда он увидел книгу в библиотеке одного приятеля и попросил почитать, все встало на свои места. Теперь он осознал место смерти в нашей жизни: он принял ее существование как непреложную истину и перестал бунтовать. Он осознал значимость детства. Он научился вспоминать, научился любить все из своего прошлого, все жвачки и комиксы, оценил степень важности первых книг в жизни человека — как и первой любви. Вообще-то он всегда любил свою дикую родину и одержимые грустные автобусы. Что касается Ангела, то разумом он принял существование этого чудесного Ангела, а сердцем почувствовал его. Теперь он знал, что когда-нибудь Ангел найдет его и вместе они перенесутся в новую жизнь — например, он сможет найти работу в Германии.

Он говорил так, словно объяснял, как принимать лекарство, способствующее обретению счастья. Доктор встал, уверенный в том, что рецепт понятен, и единственное, что следует делать неизлечимо больному пациенту, — следить за тем, как он идет к двери. Я уже выходил, как вдруг он произнес фразу, смахивавшую на рекомендацию специалиста:

— Я всегда читаю книги с карандашом, подчеркивая важные места. Советую вам попробовать.

Первым же автобусом я отправился на юг. Ангел, словно от кого-то убегал. Я говорил себе, что больше никогда не поеду к Черному морю. И добавлял, что мы с Джанан никогда не были бы счастливы на Черном море, — если бы это было возможно! Мимо темного стекла моего окна пролетали деревни, чернели загоны для скота, мелькали вечнозеленые деревья, печальные заправки, пустые рестораны, безмолвные горы, испуганные зайцы. Я говорил себе, что все это я видел раньше; на экране телевизора хороший парень узнал, что его обманули, — сначала он спросил обо всем у плохих парней, а потом перестрелял их. Прежде чем убить их, он допросил каждого, заставив их умолять о прощении и пощаде. Он делал вид, что прощает всех, а они снова пытались обмануть его. И когда зрители решали, что пойманный — негодяй, которого надо прикончить, раздавались звуки выстрелов. Но я смотрел в окно, я — человек, которому кровь и убийства кажутся отвратительными; мне казалось, я слышу мотив странной мелодии, сложившейся из выстрелов, шума мотора и гула колес. Мне интересно, Ангел, почему я не спросил у красивого доктора, кто ты такой.