Новая жизнь - Орхан Памук

Почему я так злюсь, спрашивал я себя; почему я стал таким раздражительным? Скажи мне, почему, Ангел, скажи мне, кто ты и откуда! Или хотя бы охрани меня, не дай в гневе сбиться с пути; позволь мне самому навести порядок и разобраться со злом и несчастьями на земле; дай мне воссоединиться с моей Джанан, лежащей в жару.

Но мой гнев не знал предела. Интересно, именно это происходит с молодыми людьми двадцати двух лет, которые начинают носить с собой «вальтер»?

Я заглянул в свои записи и сразу нашел адрес лавки: галантерея «Благополучие». Тщательно разложенные в маленькой витрине скатерти, перчатки, детские башмаки, кружева и четки ручной работы напоминали зрителю о поэзии прошлых времен, которые так любил Доктор Нарин. Я только входил, когда увидел за прилавком человека, читавшего «Почту Аладжаэлли»; я почувствовал, что не хочу встречаться с ним, и вышел. Интересно, в этом городке все так самоуверенны, или мне только кажется?

Слегка расстроившись, я сел в кафе и, выпив бутылку газировки, мобилизировал ум. Я купил темные очки в аптеке «Источник», заметив их в пыльной витрине, когда проходил по тенистой узкой мостовой. Трудолюбивый хозяин аптеки уже давно вырезал из газеты объявление о лекарстве от запора и приклеил на витрину.

Надев очки, я с самоуверенным видом жителя городка вошел в галантерею «Благополучие». Важно сказал, что хочу посмотреть перчатки. Именно так поступала мама: она не говорила «Мне нужны кожаные перчатки для себя» или «Мне нужны шерстяные рукавицы седьмого размера для моего сына, он служит в армии», а просила: «Я хочу взглянуть на перчатки!» — что вызывало суматоху, которая была ей на руку.

Но мои слова, должно быть, показались музыкой этому человеку, который, судя по всему, был и хозяином лавки, и продавцом. С осторожной грацией и аккуратностью он показал мне все товары, вытащив их из ящичков, из сшитых вручную мешков и из витрины. На вид ему было около шестидесяти лет, он был небрит и говорил достаточно уверенно, ничем не обнаруживая страсть к перчаткам. Он показал мне маленькие женские перчатки, сделанные из изготовленной вручную шерсти, каждый палец которых был вывязан пряжей разного цвета. Потом он вывернул наизнанку грубые шерстяные рукавицы (их предпочитали пастухи), чтобы показать шерсть марашской козы, использованную со стороны ладони. Выбранная им лично пряжа, из которой деревенские женщины по его заказу вязали рукавицы, не содержала никаких искусственных красителей. Он приказывал пришивать изнутри подкладку на кончики пальцев, так как именно в этом месте обычно рвутся шерстяные перчатки. А если мне хочется купить перчатки с рисунком, то мне должна понравиться эта пара с кружевами на запястьях, выкрашенная экологически чистой краской из грецкого ореха; а если мне хочется чего-то совсем особенного, мне стоит снять очки и взглянуть на это чудо из кожи сивасской собаки кангал.

Я взглянул. И опять надел очки.

— Путник Один, — сказал я (этот его псевдоним значился в письмах-донесениях Доктору Нарину). — Меня послал Доктор Нарин, он тобой недоволен.

— Почему это? — спросил он спокойно, как будто я сказал что-то про цвет перчаток.

— Почтальон Мехмед — безобидный гражданин… Почему ты хочешь навредить ему, отсылая на него доносы?

— Не такой уж он безобидный, — ответил он.

И тем же голосом, которым говорил о перчатках, добавил: парень читает книгу и делает это так, чтобы привлечь внимание других. Ясно, что им овладели черные, страшные мысли, навеянные книгой и злом, которое она сеет. Однажды его поймали в доме одной вдовы, куда он вошел не постучавшись, он сказал, что принес письмо. В другой раз его видели вместе с учеником начальной школы: они сидели в кофейне, близко друг к другу, щека к щеке, коленка к коленке, и читали так называемые комиксы. А в этих комиксах, как известно, разбойники и бандиты приравнивались к святым и праведникам.

— Этого достаточно? — спросил он меня.

Я молчал, чувствуя нерешительность.

— Сегодня в этом городке (да, он сказал «в городке») вести скромную жизнь считается постыдным, а женщин, раскрашивающих руки хной, презирают. Так происходит по тому, что к нам все везут из Америки. Ты на каком автобусе приехал?

Я сказал.

— Доктор Нарин, — проговорил он, — без сомнения, великий человек. Слава богу, его приказы вселяют в меня чувство покоя. Но, юноша, скажи ему, чтобы больше своих парней он ко мне не присылал.

Он собирал перчатки.

— И скажи вот еще что: я видел, как тот почтальон развлекался сам с собой в уборной мечети Мустафы-Паши.

— Да еще такими красивыми руками, — сказал я и вышел.

Я думал, что на улице мне станет легче, но как только я ступил на вымощенную брусчаткой мостовую, напоминавшую плоскую горячую тарелку, с ужасом вспомнил, что в этом городке придется провести еще два с половиной часа.

Я ждал, чуть не падая от усталости, мне хотелось спать; желудок был переполнен липовым настоем, чаем, газировкой; «городские новости» в газете «Почта Аладжаэлли» я уже выучил наизусть; я смотрел на черепичную крышу здания муниципалитета и красные и лиловые цвета блестящего щита «Сельскохозяйственного банка» — этот щит, как мираж, мелькал у меня перед глазами; в ушах звенело от щебетания птиц, жужжания генератора и раскатов кашля. В конце концов приехал и ловко припарковался автобус, я нетерпеливо схватился за ручку двери, но тут вдруг толпа зажала меня и отнесла назад. Стоящие сзади меня люди оттащили меня назад — слава богу, не нащупав мой «вальтер», — чтобы я дал пройти Шейху, выходившему из автобуса. Он медленно прошествовал передо мной, с просветленным лицом нежно-розового цвета; он ступал с таким высокомерным достоинством, словно его огорчали наши грехи; и тем не менее он, казалось, был очень доволен собой и вниманием окружающих. Зачем я вцепился в пистолет? — спросил я себя, чувствуя его бедром. Растолкав всех, я сел в автобус.

Мне казалось, что автобус не поедет никогда, а мир и Джанан забудут обо мне и о том, что я сижу тут, в кресле номер тридцать восемь. Я наблюдал за людьми, встречавшими Шейха, и заметил в толпе безлобого официанта из кофейни — до него дошла очередь целовать Шейху руку. Он едва успел хорошенько приложиться к руке и уже подносил ее ко лбу, как вдруг наш автобус поехал. И тогда среди раскачивавшейся толпы я заметил обиженного галантерейщика. Он пробирался в давке как убийца, решивший прикончить политического лидера, но потом я понял, что на самом деле он пытался подойти не к Шейху, а ко мне.

Когда городок остался позади, я сказал себе: забудь об этом. Беспощадное солнце нещадно жгло меня, поджаривало затылок и руку, а я продолжал повторять себе: забудь, все пройдет. Но пока ленивый автобус, пыхтя, полз по ярко-желтому заброшенному бескрайнему полю, а солнце слепило сонные глаза, я понял, что не только не смог забыть о том, что случилось, но сильнее почувствовал, что меня беспокоит что-то еще. За те пять часов, что я провел в городе, куда приехал ради парня-почтальона по имени Мехмед, на которого донес обиженный галантерейщик, что-то определенно произошло — что-то, что конкретизировало и уравновешивало те события и тех людей, которых мне предстоит увидеть в других городах.

Например, ровно тридцать шесть часов спустя после отъезда из Аладжаэлли, глубокой ночью, на остановке какого-то задымленного, пыльного города, похожего на мираж, я ждал следующий автобус и жевал лепешку с сыром, чтобы убить время и успокоить больной желудок. И вдруг я почувствовал, что ко мне приближается зловещая тень. Был ли это галантерейщик — любитель перчаток? Нет. Его дух? Нет. Какой-нибудь обиженный и разгневанный торговец? Нет. Я стал думать, что это, должно быть, Сейко, но внезапно хлопнула дверь уборной, видение исчезло, а призрак Сейко в плаще превратился в спокойного, безобидного мужчину в плаще. А когда к нему подошла женщина с девочкой — обе в платках, с пакетами в руках, — я подумал: почему я вообразил, что Сейко носит серый плащ? Потому, что такой же плащ был на обиженном Западом галантерейщике.

В другой раз угроза исходила не от Сейко в плаще, а от рабочих мельницы. Я спокойно поспал в одном тихом автобусе, потом продолжил спать в другом, более устойчивом, с лучшими рессорами, а утром, на мельнице, куда я отправился, чтобы поговорить с тамошним молодым бухгалтером, на которого донес обиженный продавец пахлавы и пирожков, я ловко соврал, что я — его армейский товарищ. Все Мехмеды, которых я находил, были двадцати трех-двадцати четырех лет, как и настоящий Мехмед, поэтому вранье про армию, каждый раз выручавшее меня, не вызвало подозрений у совершенно белого от муки рабочего, к которому я обратился. В его глазах светились дружба, понимание и удивление, как будто он был из одного с нами взвода, и он пошел во внутренние помещения, в кабинет хозяина. Я отошел в сторонку и отчего-то ощутил витавшую в воздухе угрозу. Надо мной вращалась огромная железная труба, работавшая от электрического мотора, запускавшего мельницу, а жуткие белые призраки медленно передвигались в сумрачном свете. Я заметил, что призраки наблюдают за мной, что-то обсуждают, показывая на меня пальцем, но я старался делать вид, что ничего не замечаю. А потом, когда мне показалось, что мне угрожает черный жернов, торчавший в проеме стены, сложенной из мешков с мукой, один из трудолюбивых призраков неторопливо подошел ко мне и спросил, что это я такое сюда привез. Он меня не слышал из-за шума, и мне пришлось прокричать, что ничего я не привез. Да нет, сказал он, он просто спрашивает, какой ветер меня сюда занес. Я еще раз прокричал, что очень люблю своего армейского товарища; у Мехмеда замечательное чувство юмора, он настоящий друг, которому можно доверять. Я езжу по Анатолии, продаю страховки от несчастных случаев, и тут я вспомнил, что Мехмед работает здесь. Мучной призрак начал расспрашивать меня о профессии страхового агента: есть ли среди нас воры, мерзавцы-шулеры, масоны или гомики с пистолетами — может, я не очень хорошо слышал его из-за шума, — в общем, есть ли враги Пророка и государства? Я говорил, а он вполне дружелюбно слушал меня. Мы сошлись на том, что в каждой профессии есть и хорошее, и плохое: в мире есть и честные люди, есть и пройдохи. Потом я опять спросил о Мехмеде, армейском приятеле.