Опустошенный жених. Женская маскулинность. Аналитическая психология - Мэрион Вудман

Вместе с возрождением женственности в нашей культуре Парсифаль стал архетипическим образом юной маскулинности, которая, несмотря на свои теневые свойства, проскальзывает в наши сновидения. Величайшая опасность (и тогда, и сейчас) заключается в том, что юноша, который появляется в наших снах с окровавленным пенисом или без пениса вообще, превращается в мертвого сына, лежащего на руках своей скорбно-торжественной матери. Этот образ нашел свое воплощение в многочисленных изображениях Пьеты. Культ Девы Марии, позже укрепивший возвышенность романтической любви, по-прежнему оказывает влияние на современных мужчин и женщин. Они стремятся идеализировать совершенную, непорочную мать на пьедестале, отделив ее от сексуальности Марии Магдалины. Так, они любят одного партнера, испытывая сексуальное влечение к другому. Там, где совершенство находит сознательное поклонение, несовершенство становится бессознательно притягательным. Разделение света и тьмы отрицает человеческую целостность, и это отрицание может привести к жертве сыном и убийству дракона.

Мы живем не в средние века, несмотря на то, что во многих снах действие происходит в средневековых замках. Наш Парсифаль не рискует регрессировать в бессознательное, не рискует регрессировать в архетипические образы, которые, хоть и вышли из употребления, по-прежнему сохраняют способность вызывать автономную мучительную жестокость. Если же он ложится спать или впадает в зависимость, то, пробуждаясь, не всегда возвращается к тому, что делал.

Нам следует преодолеть конфликт, характерный для культа Девы Марии. Поклоняясь идеализированному совершенству, се почитательницы отвергают свои человеческие ограничения. Их тени уходят в бессознательное, и начинается охота на ведьм. Очень существенно, что это происходит во многих современных отношениях. Женщина старается сохранить свое несовершенное, честное «я». Мужчина приходит в ужас, превращается в Великого Инквизитора и приговаривает свою несовершенную красоту к сожжению на костре. Его красота может быть вовсе не безобидной. Несмотря на свое возрастающее осознание, она может по-прежнему выступать в роли сладкой Земной Матери по отношению к своему огромному, сильному дикарю. Находясь в этой скромной роли, он может видеть, с чем жил все эти годы: с ее страхом перед его критическими замечаниями, с отсутствием веры в ее собственные решения, с неспособностью действовать. Тогда во время кризиса он поступает так, как всегда: защищается и берет все под контроль.

Он полагает, что, спрашивая его мнение, она действительно спрашивает, что ей делать. Она слушает; он верит, что действительно владеет ситуацией. Эта модель устарела! Тогда она уходит, принимая собственное решение и поступая в соответствии с ним. Он чувствует себя одураченным. Послушная маленькая девочка-мамуля превратилась в мятежную насмешливую Медузу. Тогда он оказывается во власти комплекса. Он может осыпать ее бранью. Он может оказаться проницательнее и постараться подорвать ее желание что-то для себя сделать, назвав ее активность стремлением к власти. Она превращает мужчину в садиста. Но кто же в таком сценарии является садистом? Кто мазохист? Кто предатель? И кого предали?

Такая ситуация однажды появилась во сне, где сновидица, преждевременно ощущая свободу, бежит по улице и попадает в руки страшного бандита, который с помощью другого бандита вонзает ей в руку иглу. Разразившись при этом сумасшедшим, издевательским смехом, он прорычал: «Через шесть месяцев у тебя будет бешенство». В течение следующего полугодия она боролась за то, чтобы иметь свое мнение, однако голоса негативного анимуса вытянули из ее эго всю силу, и она стала болеть.

Как только такая женщина начинает борьбу за собственную опору, она может принять решение. При этом, не имея представления о том, как именно решительно следует поступать, она может скатиться до роли маленькой девочки. Ее садистские внутренние голоса говорят, что у нее рабское мышление. «Ты родилась в клетке. Когда открывается дверь, ты боишься сильна, чтобы совершить прыжок в свободу». Единственный голос, который она слышит от своего друга, сопровождается целым хором голосов разных преступников из своего личного бессознательного, не прекращающих ее терзать.

Падение в эту глубину бессознательного может привести к панике, которая, в свою очередь, в древние времена вела к убийству дракона. Она заставляет пройти мимо, не заметив сияющего Грааля. Парсифаль не знал, что существует вопрос, хотя имел мужество, чтобы его задать. То, что ему предстало в качестве сна, оказалось миром коллективного бессознательного, в который он погрузился настолько, что не знал, где, собственно, очутился. Чтобы вмешаться в ту ситуацию, в которой он оказался, ему не хватало осознания. Однако этого вмешательства было вполне достаточно для процесса исцеления, который в принципе может содержаться в этой похожей на сон последовательности событий. Парсифаль находился в замке раненого Короля-Рыбака, оставаясь послушным своей матери, о присутствии которой мы никогда не должны забывать, исследуя сон пришедшего к нам человека.

Кейт была женщиной, вступившей в борьбу за освобождение от плохого отца. Его ярость очень походила па архетипический образ Кали, темной, разрушающей матери, местом поклонения которой очень часто оказывалась кухня, где иногда совершались мистические ритуалы. Реальное взаимодействие между внутренней женской маскулинностью и маскулинностью мужской происходит на архетипическом уровне. Чтобы это понять, нам следует проверить, как отражается в сновидении вес, что происходит в реальных отношениях. Так как женская маскулинность приняла такую форму вследствие ранней связи с отцом (или ее недостатка), давайте отсюда и начнем.

Отец Кейт любил поэзию, однако не мог регулировать свой творческий потенциал. Он растрачивал его в алкоголе, испытывая в пьяном угаре всплески энергии, которая скоро распылялась и становилась неадекватной, оставляя в прошлом осколки воображаемого удовольствия. Это удовольствие было пронзительным, как звон стакана, разбиваемого о кухонную стену, и в голосе отца слышались характерные нотки ярости. Вид разрушений, который открывался ему не только в порыве, заставлявшем растрачивать силы, но и вместе с фрагментами идеального мира, где стремилась поселиться его душа, наполнял его еще более жгучей яростью. Он направлял ее на жену и детей, ибо именно они разрушали столь желанный рай. Опустошенность, вызванная алкоголизмом, проецировалась на семью; на нее же сразу сместилась система наказаний, которую создало для себя его сознание. Когда не пил, он молчал; если же напивался, приступы ярости становились все сильнее и сильнее. Наконец, сама Кейт, будучи совсем подростком, подала на пего в суд, и после судебного разбирательства отца навсегда удалили из дома. Железную волю или силу эго, необходимые, чтобы это сделать, Кейт взяла на вооружение у матери. Такие же усилия воли стали залогом ее профессионального успеха, несмотря на ужасные условия, в которых она выросла.

Наряду с материнской односторонностью мышления и стремлением к определенности, Кейт унаследовала отцовскую жажду творчества. Хотя она не видела в своем развитии попытки возрождения отцовского творчества, ей было нужно нечто, подтолкнувшее ее к интеграции. Ключевой аспект в принятии самой себя - возможности охватить и наслаждаться собственными способностями, чтобы их приложить на благо своей жизни и жизни окружающих, - заключался в ее освобождении от тени отца, безвольного алкоголика, бросившего семью задолго до того, как его удалили из нее по решению суда. Пока ее личной жизни угрожала эта мрачная фигура, сводились на нет все усилия, несмотря па всю ее волю и целеустремленность.

Один из самых больших страхов Кейт заключался в заклинании жившей в ней отцовской тени не дать умереть творческому началу, которое она не просто любила, а обожала в нем. Этот бессознательный страх потери творческих сил проявился в неспособности Кейт принять его в качестве собственного страха. Там, где творческие способности одного из родителей ассоциировались с болезненными обстоятельствами, всеобъемлющее занятие творчеством неизбежно заставляло снова и снова испытывать болезненное наказание. Поэтому Кейт следовало держаться на приличном расстоянии от своей творческой энергии. Таким образом, она не могла полностью прожить судьбу, которая в полной мере стала бы ее судьбой, а именно судьбой дочери своего отца и с точки зрения ее творчества, и с точки зрения характера мужчины, которым она могла бы увлечься.

Исключительно амбивалентная установка Кейт в отношении отца породила столь же амбивалентную установку по отношению к ее внутренней маскулинности, определявшей ее отношения с мужчинами. Опасаясь вступать в близкую связь со всеми творческими мужчинами, она увлекалась натурами не столь творческими, которые чувствовали себя с ней свободно, но при этом никогда ничего не делали, чтобы надолго удержать ее интерес. Она находила временный выход из этого тупика работая с юными дарованиями, помогая раскрываться их творческие способностям. Она могла проявлять к ним внимание, которое помогло бы им избежать печальной судьбы, похожей на судьбу отца. В процессе общения с такой молодежью ее огромная энергия принимала форму отцовской энергии - энергии человека, к которому ее тянуло и которого ей так не хватало.