Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер

два пса, готовые броситься друг на друга и вцепиться в смертной схватке.

В эту минуту что-то сверкнуло со свистом в воздухе, над головой ближайшего ко мне солдатика, и голова его отпрыгнула в сторону, мне прямо в глаза брызнули фонтаны горячей крови.

Я в ужасе выскочил из ямы и бросился бежать, утирая рукавом лицо.

Я бежал несколько минут, я отталкивал тех, кто мне мешал бежать, несколько раз падал, вскакивал и опять бежал.

Кто-то сильными руками схватил меня наконец и закричал над ухом:

— Ваше благородие ранены?! Здесь не жарко… легко.

Я опомнился, оглянулся. Я был у подножия кургана, был в беспорядочной толпе солдат. Это были остатки гарнизона, разбитые, расстроенные, израненные.

Я не вдруг мог ответить. Во мне все дрожало, голова кружилась. Во рту была страшная горечь. Я облизывал сухим языком горячие, истрескавшиеся губы.

— На-ко, болезный, выпей! — раздался надо мной приветливый женский голос.

Я с жадностью схватил протянутый мне глиняный, обмотанный берестой кувшин и припал к нему. Вода пахла кровью, порохом, но она освежала.

— Спасибо! Благодарю! — пролепетал я и, протянув кувшин обратно, взглянул на мою благодетельницу.

XCIII

Это была баба, матроска, тщедушная, маленькая, худая, с удивительно добрым, приятным лицом. Ее глаза мне напомнили глаза Лены, такие же ласковые, откровенные.

— Как же ты здесь?! — удивился я. — Ведь тебя убьют!

— Нашто-ти? Власть Господня! Нас здесь четверо. Родименьким помогам. Ведь раненого-то жажда страсть как морит… Все нутро прожжет… Господи!.. Да ты вымой рожицу-то! Глякось, как те искровянили.

И она полила мне на руки. Я кое-как обмылся и не успел достать платок, чтобы вытереть лицо и руки, как шальная пуля ударила прямо в глаз мою благодетельницу и положила ее.

Она как-то испуганно пошатнулась, взмахнула руками, выронила кувшин и упала к моим ногам.

— Вишь, анафема, как жарит! Страсть! — сказал сидящий подле матросик с обвязанной головой. Он, шатаясь, встал, подошел и накрыл убитую своим кителем.

— Спи с Богом, Анна Матвеевна, Христова угодница! — тихо проговорил он и перекрестился. — На том свете, Бог даст, свидимся!..

Пули чаще стали жужжать.

Прибежал, запыхавшись, другой матросик с изломанным ружьем.

— Совсем завалил! Шабаш! — проговорил он охриплым голосом и бросил на землю обломок ружья.

— Чего завалил?

— Да горжу-то![26] Сперва навалил всех убитых, а там и раненых стал валить.

— Экий нехристь поганый!..

— К нему, чай, теперь и подступу нет?.. — предположил один солдатик.

— Нет! Нет! Куды-ы!.. Так и палит, так и палит. Ничем не измешь его… Страсть!!

Пули полетали целым роем. То там, то здесь в толпе падали раненые и мертвые. Все поднялись с места, некоторые побежали вперед. Еще один миг — и вся эта беспорядочная масса ударилась бы бежать врассыпную.

В это время подскакал к нам какой-то адъютант.

— Отступайте! Отступайте! — кричал он еще издали. — Велено отступать!.. — кричал он, махая бумагой. — Где здесь командир?

— Какой тебе командир?! — нехотя проговорил один угрюмый солдатик. — Здесь одна команда, а командира нет. Дальше ступай!

Но командир нашелся. С земли, из толпы поднялся какой-то полковник, весь в крови, бледный, точно мертвец. Он принял от адъютанта приказ и тихим глухим голосом начал командовать.

Откуда-то взялись два барабанщика и забили сбор. Толпа кое-как построилась, и мы двинулись.

XCIV

Но не успели мы пройти и сотни шагов, как страшный громовой удар заставил нас остановиться и обернуться.

Над Малаховым курганом поднялось громадное, тяжелое облако дыма, и можно было видеть, как у неприятеля началась возня и как французы, словно тараканы, побежали по скатам кургана.

— Вот бы теперь вдарить на «уру»! — посоветовал один молодой матросик. — Отбили бы, непременно!..

— Куды-ы!.. Отбили! — проговорил другой. — Он это, значит, теперь от взрыва всполохнулся, а как наскочишь, он опять сейчас… и тово…

— Это пороховой погребок взорвало, — сказал кто-то в толпе, и мы снова двинулись.

Против четвертого бастиона мы остановились ненадолго. Командир наш упал без чувств. Его заменил другой, штабс-капитан Олонецкого полка. Я принялся командовать какой-то сводной ротой, хотя голова страшно болела и кружилась.

В это время из бастиона спустились к нам войска, и мы присоединились к ним.

Я шел возле морской артиллерии, а подле меня шагал пожилой, уже поседелый матросик и плакал.

— Что с ним? — спросил я другого матросика.

— Пушки жаль, ваше благородие… Бомбоцманом, фейерверкером был.

— Врешь! Дурак! Не пушки, а Марфы Ивановны… — вступился матрос. — Всю кампанию… Не расстамшись… с ней, потому родная, а тут на! «Брось! Оставь!» Сам, сам изрубил колеса и затравку заколотил… Не доставайся, мол, врагу!..

Медленно двигались мы по неровной, изрытой бомбами и ядрами дороге.

Выстрелы неприятеля слабо вредили нам. Он стрелял лениво, нехотя, очевидно не желая попадать в собственные войска, которые не торопясь, осторожно занимали бастионы.

К нашей колонне с каждого бастиона присоединялись новые и новые отступающие отряды.

Чем ближе мы приходили к Севастополю, тем больше и больше накоплялась масса войск. На Николаевской площади мы остановились ненадолго.

Был уже девятый час вечера. Из Николаевского госпиталя переносили раненых. Целый караван страдальцев, завернутых в больничные одеяла, несли по мосту, и длинные ряды их тянулись нескончаемой цепью и пропадали в сумрак ночи.

Море шумело и бурно плескало. На берегу, словно громадный огненный флаг, горел высокий кран и тускло освещал нам путь, а вдали в черной неприглядной ночи ежесекундно вспыхивали огни выстрелов.

Когда мы стали спускаться к мосту, мне казалось, что это идет какая-то громадная похоронная процессия.

Кого хоронили мы? Славу, величие России!..

Но они не могут умереть!

Нет! Мы хоронили наши собственные труды на «темном пути», труды титанов в ожесточенной, бесчеловечной борьбе, бесцельной и ни для кого ненужной…

Вдали на оставленных бастионах, как удары грома, начали раздаваться взрывы пороховых погребов; каждый раз на одно мгновение они красноватым светом освещали наш траурный путь.

Это были прощальные, похоронные салюты, последние вздохи умирающего героя!..

XCIV

На другой день великих похорон мы все встали поздно, и первое впечатление была невозмутимая, давно неслыханная отрадная тишина…

В сердце каждого, кажется, было то спокойное сознание, что дело сделано. Великий мертвец похоронен, и теперь на новом месте, с новыми силами надо начать новую оборону, и начать как можно лучше. В сердце человека ведь всегда живет эта надежда, что новое будет лучше старого.

У меня, впрочем, этой надежды тогда не было, может быть потому, что я о ней не думал…

Все вчерашние тревоги прошли с утренними лучами солнца, и я встал хотя с легким головокружением, но вполне