Ложь романтизма и правда романа - Рене Жирар

он заставлял сталкиваться оппонентов: тождество противоположностей утверждалось со все большей силой. Подобная эволюция приводит к Бувару и Пекюше, которые постоянно спорят и при этом дополняют друг друга не менее органично, чем две безделушки на каминной полке у буржуа.

В этом последнем романе современная мысль теряет все остатки достоинства и силы, утрачивая постоянство и устойчивость. Ритм медиации ускоряется. Идеи и системы, теории и принципы сходятся в парных схватках – и притом всегда от противного. Оппозиции пожираются симметрией и играют отныне только декоративную роль. Так апофеоз мелкобуржуазного индивидуализма завершается нелепейшей буффонадой Тождественного и Взаимозаменяемого.

Глава VII

Аскеза героя

Будучи явным, любое желание может возбудить либо распалить желание соперника. Поэтому, чтобы подобраться к объекту, его нужно утаивать. Именно такое утаивание Стендаль называет лицемерием. Лицемер вытесняет из своего желания все видимое, то есть любой порыв в сторону объекта. Однако желание динамично: оно практически совпадает с вызываемым им порывом. Торжествуя в мире Черного, лицемерие впитывает в себя все то, что было в желании реального. «Диалектика раба и господина» может основываться лишь на таком утаивании желания и ради желания. И речь здесь идет не об обычном лицемерии в плане фактов или же мнений, которое доступно кому угодно и не позволяет поэтому выявлять отличия между людьми.

Поскольку в медиации оба партнера копируют одно и то же желание, оно не может подтолкнуть к чему-либо одного, не подтолкнув к тому же самому и другого. Утаивание должно быть совершенным, ибо проницательность медиатора абсолютна. Лицемеру необходимо подавлять все свои побуждения, поскольку те уже известны его божеству. Образец-ученик предвидит малейшее движение своего ученика-образца. Подобно библейскому богу, медиатор «проникает сердце и испытывает внутренности» (Иер 17:10). Лицемерие, к которому обращаются ради желания, требует не меньшего напряжения воли, чем религиозная аскеза. В обоих случаях речь идет о борьбе с одними и теми же силами.

Карьера Жюльена в мире Черного столь же трудна, как и путь военного в мире Красного, но усилия здесь прилагаются в ином направлении. В мире, где любое желание неизменно пропускается через Другого, по-настоящему эффективное действие направлено на Меня, оно целиком внутреннее. Поэтому романист не может удовольствоваться лишь описанием поступков и пересказом реплик своих персонажей. Нужно залезть им в голову, ибо поступки, как и слова, нас обманывают.

Верьерские, да и все прочие дураки воображают, что своим молниеносным взлетом скромный семинарист обязан только удаче и макиавеллиевскому расчету. Однако читатель, проникая вслед за Стендалем в мысли Жюльена, от подобного упрощения вынужден отказаться. Жюльен Сорель добивается успеха благодаря удивительной силе духа, которую он культивирует в себе со страстью мистика. Эта мистика направлена к служению «Я» подобно тому, как настоящая мистика – к служению Богу.

Аскезу ради желания Жюльен Сорель начинает практиковать еще в детстве. Однажды он в наказание себе на целый месяц[70] привязывает руку к груди за то, что выболтал свое настоящее мнение о личности Наполеона. Критики, хотя и отметили аскетический смысл привязывания руки, усмотрели в нем только «черту характера». Что этот детский поступок заключает в себе весь мир Черного, они так и не поняли. Привязанная рука – это расплата за чистосердечный порыв, который есть проявление слабости. Другая крайность в романе – своим героическим безразличием к Матильде он искупает второй чистосердечный порыв: Жюльен выдал Матильде желание, которое к ней испытывает. Ошибка все та же, и наказание за него он себе положил не меньшее. Всякое нарушение кодекса лицемерия компенсируется еще большей аскетической скрытностью.

Мы не замечаем единства двух этих поступков, ибо у привязывания руки нет никаких конкретных последствий, тогда как героическое безразличие позволяет герою вновь покорить Матильду. Привязывание руки кажется нам чем-то «иррациональным», а симуляцию безразличия мы полагаем «тактическим ходом в амурных делах». Второй аскетический жест совершается в приземленном и устойчивом мире «психологии» романа. Успех Жюльена заставляет нас рассматривать в позитивном ключе все его предприятие. Нам с легкостью удается себя убедить, что с детьми ничего не понятно, а у взрослых – всегда прозрачный расчет. Но Стендаль представляет вещи иначе. Оба этих поступка совершаются в помутнении. В Жюльене говорит инстинкт, инстинкт лицемерия – не рассудочный, но всегда безошибочный. Именно ему Жюльен обязан всеми своими победами.

Привязанная рука знаменует собою первый момент подпольной аскезы и совершается абсолютно бескорыстно – и это его качество неотделимо от самого понятия аскезы. Покорение Матильды – второй момент, то есть вознаграждение. Отметив единство двух этих моментов, мы обозначим проблему аскезы ради желания во всей ее полноте. Покорение Матильды свидетельствует о том, что абсурдность этой аскезы соответствует изначальной и основополагающей абсурдности метафизического желания в целом. Отказ ради желания совершенно оправдан, так как во внутренней медиации субъекта от объекта отделяет именно желание медиатора-соперника. Однако желание медиатора – само копия желания субъекта. Аскеза ради желания сбивает подражание с толку; лишь оно позволяет проложить себе путь к объекту.

Подобно тому как мистик отворачивается от мира, чтобы Бог повернулся к нему и одарил его своей благодатью, Жюльен отворачивается от Матильды, чтобы Матильда повернулась к нему и одарила его желаемым. Аскеза ради желания в треугольном контексте столь же законна и плодотворна, как и «вертикальная» аскеза в религиозной практике. Сходство между извращенной трансцендентностью и вертикальной оказывается таким, какого мы не могли себе и представить.

Эту же аналогию между двумя трансцендентностями, подобно Стендалю, без конца подчеркивает Достоевский. Долгорукий, герой «Подростка», практикует аскезу, весьма похожую на аскезу Жюльена. Как и у Жюльена, у Долгорукого есть «идея» – иначе говоря, образец, которому он с поистине религиозным рвением поклоняется. Образец этот – уже не завоеватель Наполеон, а миллионер Ротшильд. Долгорукий хочет разбогатеть и ради этого героически экономит, а впоследствии отказывается от состояния, чтобы показать Другим, насколько безгранично его к ним презрение. К ожидающей его подвижнической жизни он готовится, отправляя в окно еду, которую носит ему преданная служанка. Более месяца он сидит только на хлебе и воде, а старую служанку бранит, хотя та и «желает ему добра».

Отсюда совсем недалеко и до привязанной руки Жюльена. И когда странник Макар повествует о жизни святых отцов-пустынников, Долгорукий – тот самый Долгорукий, что выливал суп в окно, – свысока осуждает их, поскольку они «бросают мир и пользу, которую могли бы принести человечеству». Будучи неспособен увидеть тревожное сходство между религиозной аскезой и собственным поведением, он рассуждает о монашестве категорическим тоном современного и здравомыслящего человека, который знает, что «дважды два четыре». Рационалист отказывается замечать метафизическую структуру желания, довольствуясь вместо этого всякого рода нелепыми объяснениями и отсылками к «здравому смыслу» и «психологии». Тот факт, что он сам, более или менее осознанно, практикует аскезу ради желания, его уверенность поколебать не может. Неспособный к самоанализу и ведомый гордыней, он инстинктивно воплощает в жизнь принципы подпольной мистики – схожие с христианскими, но переворачивающие их с ног на голову: «Не просите, и дано будет вам; не ищите, и найдете; не стучите, и вам отворят». Отдаляясь от Бога, говорит нам Достоевский, человек погружается в иррациональное – сначала во имя разума, а потом во имя себя самого.

Священники у Стендаля бывают двух типов, потому что отречение может двигаться в двух направлениях. Отличие глубочайшего лицемерия от добродетели – только в том, что плоды его ядовиты. Контраст между хорошим священником и плохим тотален, но тонок. Поэтому Жюльен долго ставил аббата Пирара на одну доску с иными прохвостами.

Для Ницше, признававшего, что