Живая вода времени (сборник) - Коллектив авторов

Вот тоже главный военный спец товарищ Троцкий. Тот одно время приспособился со мной по фронтам вжик-вжик, туда-сюда, Петроград, Брест-Литовск, Царицын, Туркестан. А за собой, в догрузку, ажно два вагона барахла.

Что Троцкий? – разок на пару, буквально, недель зарезервировал меня сам батька Махно. Месяца три опосля не чаял, как отмыться. А то был еще случай: дроздовцы меня едва не реквизировали. А, может, семеновцы. Да, пусть их. Факт, что приказом товарища военкома Каменева С.С. перевели меня на спецобслуживание партийного и военного руководства сугубо в тыловых и прифронтовых районах.

Ну а там и времена похужее пошли, поподлее времена, поубожественней. Голодные двадцатые. Но вот, как на духу, до контактов с нэпманами, мешочниками, беженцами, беспризорниками ни разу не опускался.

А где-нибудь на третьем десятке переквалифицировали меня: нижний диван один оставили, а верхний ярус наобочь пустили. Но освоился, пообвык. Клиенты пошли все больше из советских партийных деятелей, номенклатурные столоначальники. Общенародные шкурократы и пролетарские красноплюи то бишь.

Так вот и получилось, что за долгий трудовой век я сделался поверенным тысячи секретов, очевидцем любви и несчастий, успеха и краха, знакомств и раздоров. Сквозь сито моей памяти профильтрованы настоящие государственные тайны, опасные политические заговоры и даже планы, тсс!!! сс. с-социальных переворотов.

К примеру, лично я и только я являюсь единственным свидетелем громкого самоубийства одного белого генерала и другого красного адмирала. И как на духу: результаты следствия не имеют никакого отношения к истинным мотивам и ходу обеих драм. Белый генерал – тот, действительно, стрелялся. Но стрелялся не оттого, что испугался Буденного и не потому, что не смог расстаться с Россией. Даже и захоти, не мог он сделать этого сам по той причине, что обе его руки держал адъютант, а на спуск нажимала генеральша, и руки обоих минуту спустя были заняты багажом с золотовалютным трофеем, а ноги – беговой дорожкой в виде перрона.

Что до красного адмирала, который, кстати, германскую закончил лихим георгиевским кавалеристом, так тот отнюдь не был выброшен из поезда чекистами, как гласит позднейшая версия. Равно как из окна купе, якобы предваряя арест, он тоже не выбрасывался. Совсем даже наоборот, за секунду до смерти был адмирал весел и игрив. Хотел ходок старый впечатление произвести на юную соседку-певичку, да не учел, себе на беду, что джигитовка в седле и акробатика за окном поезда – вещи разного порядка, тем более для центнера пятидесяти лет…

Наконец, если вам все еще мало, именно я первым зафиксировал, как рождаются творческие замыслы будущих классиков: Катаева, Паустовского, Шостаковича, Довженко. Что до ученых фамилий, хоть поминальник выставляй.

Это потом меня списали. Правда, ввиду наружной добротности, лет десять я еще служил творческой публике в подмосковном поселке. Местечковый ресторатор по имени «буфет» – явное, конечно, понижение, но терпимо. А там покатилось. Чем больше трепало мне бока и покровы, чем заметнее жух и ветшал лощеный прикид, тем дальше закидывало меня. Сперва было садово-дачное товарищество, где меня эксплуатировал тутошний прокурор, но строго летом, да и то, покуда не обзавелся дачей. Потом вынесло на стройку – к мастерам и прорабам. Еще позднее перекинуло к работягам. В теплушку.

Сегодня мое место на свалке. Среди молодых, но страшно искалеченных, перекоцанных кузовов, вагонеток и дрезин. И никому не ведома славная, без малого вековая одиссея вагона экстра-класса. А ведь найдись умный и предприимчивый дядя, который без особых хлопот и затрат превратит меня во что-нибудь типа ресторана-музея, – клянусь, этот проект окупится за пару месяцев. Вы, дурьи шишки, поймите: я же исторический раритет. Наглядная реликвия МПС и нетленная (пока!) легенда РЖД.

Впрочем, без толку. Не дождаться уж мне доброго спасителя. Медленно, но верно я гнию, расползаюсь по стыкам, рассыпаюсь, ржавею. От дивных обоев не осталось и крошки, а все никелированные детали канули в холщовые торбы пресловутых «несунов цветмета». Крышу даю на отсечение, не было такого отродья ни при царе, ни при Керенском, ни даже в окаянные 1920-е.

По этой-то причине мне остается утешаться одними воспоминаниями, да и то, подозреваю, недолго. Память, память – вот последнее мое богатство, что помогает коротать томительную пору медленного тлена от болезни со страшным диагнозом «коррозия 4-й степени».

И все же, буду справедлив, век не минул даром. Я много вынес и понял в числе прочего, что люди, каких возил я и наблюдал, глупы, ограниченны и самовлюбленны. Каждый индивид в этой жизни понимает только себя и не понимает другого, потому что у каждого свое отношение к слову, к понятию, к святыне. Всяк мыслит личным, сказал бы я, задом. И мало кому «вдомек», что мир целостен и един во всей его разбросанности, что, обижая другого, ты обижаешь частичку целого мира и, значит, себя. И уж где там гордому человеку допустить, что простой вагон знает в миллион раз больше, чем это горько звучащее «гордо». Просто у вагона иная система счета, образов и памяти.

В отличие от человека, вагон помнит все. Да ему ничего иного и не остается. Человек ездит и ходит туда-сюда, видит то и се. Вагон же вынужден довольствоваться тем, что касается его стен снаружи, и еще больше, что происходит внутри этих стен. Поэтому вагон жадно и допытчиво впитывает все, что затрагивает и пересекает его ограниченный мирок. А в этом, собственном, мирке у вагона и памяти, и понятия больше, чем у человека, замахивающегося на Все и, как правило, ошибающегося во всем.

Мир для человека – одно огромное и ежесекундно меняющееся заблуждение, от которого он не уходит и не исправляет его, а лишь бесконечно множит и копит, ничуть не учась на нажитом опыте. В недалекости своей человек непогрешимо убежден, что вагон – лишь груда металла, не постигая, что пассажирский, и тем более «1-й класс» которому, вдобавок, 100 лет, – это законсервированная калька абсолютно всех соприкоснувшихся здесь – в нем – событий и судеб. Людей и кошек, попугаев и комаров. Один цыганский барон, не поверите, вез во мне лошадь, контрабандно!

Трещинка на окне или химическая муть на зеркале, ножевая щербина на матовой панели или высохшая клякса вина на диване, прожженная пулей дырочка в занавеске или размазанный таракан. Каждое из них, – как вечный след на циферблате истории, шифрующий отдельную, ни на что непохожую лирическую новеллу, эпическую поэму, комедию, трагедию, фарс или роман.

У старого вагона пухлый архив. Но как, скажите, как вырвать мне это великое богатство из гибельного и трагического запомета свалки? Кто услышит старый вагон?

Надежда Балабанова

Колокола звонят

Колокола звонят… сияют ярко

В лучах заката храмов купола.

На монастырский двор резная арка

Ведет. Ее малина обвила.

Уже краснеют ягоды малины.

Над аркой белой сизари кружат.

Внимательно за стаей голубиной

Следит вернувшийся домой солдат.

Откуда он идет, такой усталый,

И ногу как-то странно волочит?..

На нем лихой берет, по цвету алый,

А сердце с перебоями стучит.

Вдали видны дома его деревни,

А он здесь, как потерянный, стоит.

Следил за стаей и на арке древней

Увидел: кровью ягода горит.

Над ним плывет, над полем, над рекою

Вечерний звон колоколов в тиши.

И ищет состраданья и покоя

Немая исповедь истерзанной души.

Шторм

Рыбак смолил свой бот, готовил сети,

Был тих и сдержан в чувствах океан,

И горизонт вдали был ясен, светел…

А небо приготовило обман.

Уплыл рыбак бесстрашный к горизонту —

Он понадеялся на свой добротный челн;

Но мчались тучи к грозовому фронту,

И судорожно бились сонмы волн.

Во мгле повыше скал вздымались волны,

И разверзались бездны в глубине.

И стоны океана были полны

Тоски, как перед смертью на войне.

Всю ночь стихия мрачно бушевала

И, силы все вложив в свои валы,

К утру одной волной она играла —

Разбитой жалкой лодкой у скалы.

Неужели без тебя будут сны мои легки?

Неужели без тебя вновь появятся стихи?

Расцветет в саду сирень,

И родится новый день,

Запоют вновь соловьи,

Задыхаясь от любви?

Неужели без тебя жить смогу как прежде я?

Потерять тебя боюсь

И над страхами смеюсь.

И боюсь, боюсь опять

Свое счастье потерять.

И здесь, и там – кругом я вижу море…

О борт отчаянная бьет волна.

Болтающейся точкой на просторе

Лишь лодка одинокая видна.

Она мне, как маяк, в бескрайнем море,

Как светлячок в кромешной черной мгле,

Знакомый звук – в многоголосом хоре,

Подснежник – на проснувшейся земле.

И я уже не малая песчинка:

Ведь в этой предрассветной пелене

Горит и светится заветная лучинка

И, может быть, тоскует обо мне.