Дом, где живет чудовище - Мара Вересень

потом я его прогнала, а когда он вернулся, все-таки решил проверить. Не помню этого. Кто-то поднял с пола, обнимал… Он? Мне в бреду чудился отец, так что и объятия, и все остальное тоже могло быть миражом. Потом постель и Орвиг с волшебным светом.

— Знаете, Элира, сначала я решил, что вы удивительно искусная притворщица. Я ценю хорошую игру и уважаю чужое желание сохранить инкогнито, потому поддержал, сделав вид, что мы совершенно незнакомы. Все гадал, как быстро вы себя выдадите. Но вы держались, и я понял, что вы действительно меня не помните. Совсем. У вас, конечно, случались провалы, что неудивительно, при характере ваших травм, что физической и душевной, что магической, но так качественно забыть… О, судя по вашим ошеломленным глазам, кое-что вы все же припомнили.

Несколько лет назад. Пригород Аароны. Обитель.

— Я бесплатно не работаю, — словно сквозь сон раздался голос из комнаты за чуть приоткрытой дверью, и я насторожилась. Этот голос, можно сказать неприятный, капельку брезгливый и нервный, червем вбуравливался в темный, полный тишины и полынной горечи пузырь, который я построила вокруг себя.

— Я не прошу тебя работать, прошу просто посмотреть, — настаивала Лиана. Она умела настаивать. Травницам и лекаркам это обязательно. Что при изготовлении снадобий, что при разговорах с непонятливыми, упрямыми или докучливыми пациентами. Хозяин голоса пациентом не был, но Лиана не отступала.

— Девяносто случаев моей работы из ста начинается со слов просто посмотреть, — отпирался гость, уже жалеющий, что вошел. — Поэтому даже мое посмотреть стоит денег.

— Да заплачу я тебе, вымогатель.

— Заплатит она, — буркнул “вымогатель”, голос растерял брезгливость, сделавшись просто уставшим. — Где?

— Там… Стой! — зашипела Лиана. — Камзол сними, мокрый весь.

Зашуршало.

— Еще что-нибудь снять?

Воцарилось угрюмое молчание — Лиана, потом шлепок, кажется, тем самым снятым камзолом, и смех. Смеялся гость. Так, словно сам себя хотел убедить, что ему весело.

— Кобель… И как тебя только к девицам пускают…

— А там девица? Что ж ты молчала.

— Истааре, ты пьян что ли?

— Совсем немного. И устал. — Фальшивое веселье тоже скатилось, как бисер с ладони, снова обнажая настоящий голос, а гость присел. — Чаю хоть дашь? — Пауза. — Да посмотрю я!

— Просто посмотри. Не касаясь.

— Почему вдруг?

— Сам поймешь и… сделай что-нибудь со своим лицом.

— Здрасьте-пожалуйста, чем тебе это мое лицо не нравится?

— Красивое слишком.

Какое-то время было тихо, потом гость немного раздраженно сказал:

— Так достаточно некрасивое?

— Не достаточно, но сойдет. Лучше бы вообще женщиной…

— Лин, ты в своем уме? Со своими блаженными и сама уже… ну в каком месте я женщина? Да и противно это. Ты… ты плачешь что ли?

— Истааре, помоги, она как мы…

Послышался шорох, пара шагов, потом приоткрытая дверь качнулась, чуть шелестя петлями.

— Не касаясь.

— Я пом… — начал он, открывая дверь, чтобы войти и… — Выйди, Лин. Я дальше сам.

Гость, присел у постели. Лиана его не боялась, и я не стала, но и глаз не открыла. Мне нравился этот сон с голосами и шорохами. У них был свой цвет, даже в темноте, а снаружи цвета не было — все серое. Цвет появлялся только в зеркале, где жило чудовище, которое любило играть красками.

Я помню. Покрасневшие веки в ореолах теней, лилово-синий мазок на щеке вдоль скулы, еще один — на подбородке. Бледные губы сжаты, нижняя с острой алой риской-трещиной. На другой щеке еще один, похожий на оттиск, шрам. У чудовища открытые плечи и алый шелк наряда оттеняет такие же лилово-синие мазки на коже как те, что на скуле и подбородке, и как те, что на запястьях и кистях. На них цветные мазки лежат особенно густо: лиловое, красное и зеленовато-желтое… А когда чудовище мне улыбается, а оно почти всегда улыбается, трещинка на губе лопается и красная краска пачкает подбородок.

Поэтому я только слушала, как на меня смотрели. Очень уютно. Долго. Тепло. Мне стало любопытно, и я решилась открыть глаза.

— Очень хорошо, юная леди, — сказал голос, который совсем не вязался с чуть вытянутым остроносым лицом, — я рад что вы решили на меня посмотреть. Как вам здесь?

— Все серое, — призналась я. Мой голос был похож на шелест, но это же сон, поэтому я могу говорить, как мне вздумается, хоть скрипеть рассохшимся стулом, хоть звенеть чайной ложкой о фарфор.

— А я?

— Белый и золотой. Очень ярко.

— Хорошо, — улыбнулся странный гость. — Теперь можно поспать.

И сам закрыл мне глаза. Как и обещал, не касаясь, просто провел ладонью над веками, будто хотел с них пыль смахнуть, и они закрылись.

Я снова была в привычной темноте, а к запаху полыни примешалось немного терпкой сладкой сливы. Здесь было много полыни и других трав. В шкафах Лиана хранила то, что настаивала, а травы висели рядами вдоль стен и под потолком. В углу был стол со ступками, пестиками, разными мешалками, плошками… И узкая кровать. Вряд ли кто-то часто пользовался ей до меня. Но то, что я была здесь, в домике травницы, а не в самой обители, где в общих палатах по 3–4 человека оставались те, кому требовалась помощь, меня совсем не удивляло. Лиана сказала, что здесь будет лучше, и я верила. Тогда она была единственной кому я верила. Теперь вот еще странный гость. Мне не хотелось ему особенно верить — такой острый нос к доверию не слишком располагает. Оно само как-то. Потом я действительно ненадолго уснула, если можно уснуть во сне.

Меня разбудили приглушенные голоса. И звон ложечки о фарфор.

— Давно?

— Несколько дней.

— Не давай ей больше сонного зелья, хуже сделаешь, она и так понять не может, на каком она свете.

— Потому и написала тебе, что больше нельзя, только ты не очень-то торопился. — Чья-то ложечка брякнула раздраженно, полагаю, гостя.

— Я, знаешь ли, занятой человек… С… со следами сама справишься? Я не в состоянии уже.

— Вижу, бледный в просинь, как несвежий покойник.

— Очень весело, — невесело сказал гость, и мне стало грустно и жаль его. Немного. Мне плохо представлялось, как могут выглядеть несвежие покойники, я только одного видела.

— Ей можно помочь?

— Я не знаю, Лиана. Я никогда за всю свою жизнь не видел, чтобы кто-то противопоставлял себя своему дару настолко, что практически полностью его от себя отделил. Предположу, что инициация произошла при весьма травмирующих обстоятельствах… Но даже это… Это… Меня в дрожь бросает при мысли о чем-то подобном. Как она вообще жива осталась после разделения…

— Значит не окончательно.

— Значит.

Раздался скрежет отодвигаемого стула, шорох одежды, шаги.

— Я