Север и Юг - Элизабет Гаскелл

— Чепуха, Бесси!

— Да, точно видела! Те же черты лица — ваш чистый, пристальный взгляд из темноты… ваши волосы… словно лучи… и лоб — такой же гладкий и ровный, как сейчас. И вы всегда приходили, чтобы дать мне силу и утешение. И вы были одеты в сияющие одежды. Так что это были вы!

— Нет, Бесси, — с нежностью сказала Маргарет, — это был всего лишь сон.

— А почему в своих страданиях я не могу видеть сны так же, как другие? Как многие в Библии? Да, и видения тоже! Ведь даже мой отец много думает о снах! Я снова вам скажу, я видела вас так ясно — вы быстро шли ко мне, ваши волосы развевались за спиной, и на вас было белое сияющее платье. Позвольте мне прийти и посмотреть на вас в этом платье. Я хочу видеть вас и дотронуться до вас, как я это сделала во сне.

— Моя дорогая Бесси, это все твое воображение.

— Воображение или не воображение, но вы пришли, потому что я знала, что так и будет, когда увидела во сне, как вы ко мне идете. И когда вы здесь, рядом со мной, я чувствую, что на душе у меня становится легче и спокойнее, точно гляжу на огонь в ненастный день. Вы сказали, это будет двадцать первого. Я приду и посмотрю на вас.

— О Бесси! Ты можешь прийти — тебя радушно примут. Но не говори так, это меня очень расстраивает.

— Тогда я буду держать это при себе, как будто я прикусила язык. И все же это правда.

Маргарет помолчала. Наконец она сказала:

— Давай поговорим об этом как-нибудь потом, если ты считаешь, что это правда. Но не сейчас. Скажи мне, твой отец участвует в забастовке?

— Да, — ответила Бесси угрюмо, совсем другим тоном, нежели она говорила минуту или две назад. — Он и многие другие — все с фабрики Хэмпера; есть и с других фабрик. В это время женщины так же озлоблены, как и мужчины. Еда подорожала, и детей нечем кормить. Представьте, если бы Торнтоны прислали им свой обед — те деньги, что потрачены ими на картофель и прочую еду, утешили бы многих плачущих от голода детей и ненадолго успокоили бы сердца их матерей.

— Не говори так! — сказала Маргарет. — А то я буду сердиться и чувствовать себя виноватой, оттого что иду на этот обед.

— Нет! — ответила Бесси. — Некоторые избраны для роскошных пиров и пурпурных одежд, может быть, вы одна из них. Другие тяжело работают всю свою жизнь, а подлецы и в наши дни не знают жалости, так же как это было во времена Лазаря.[16] Но если вы попросите меня остудить ваш язык кончиком моего пальца, я перешагну через огромную бездну к вам, если вы захотите, чтобы я была рядом.

— Бесси! Ты вся горишь! Не надо говорить так. В Судный день меж нами не будет нищих и богатых. Нас будут судить не по этой несчастной случайности, а по тому, как мы следовали заповедям Христа.

Маргарет встала, нашла немного воды, смочила свой платок и положила его на лоб Бесси, а потом начала растирать ее холодные как лед ступни. Бесси закрыла глаза и успокоилась. Наконец она произнесла:

— Вы бы стали такой же, как я, если бы видели всех, кто приходил один за другим к отцу и рассказывал мне о своих страданиях. Некоторые просто горели от ненависти, и у меня кровь стыла в жилах от тех ужасов, что они рассказывали о своих хозяевах. Но женщины все время говорят и говорят о ценах на мясо, как их дети не могут спать по ночам от голода, а слезы текут у них по щекам, и они их не вытирают и не обращают на них внимания.

— Они думают, что забастовка это исправит? — спросила Маргарет.

— Так они говорят, — ответила Бесси. — Они говорят, что долгое время торговля шла хорошо и хозяева заработали много денег. Сколько — отец не знает, но, конечно, знает Союз рабочих. И, как обычно, им хотелось поделить прибыль, раз еда так дорожает. А союз говорит, что они не будут работать, пока не заставят хозяев отдать им их долю. Но у хозяев есть превосходство, и я боюсь, что они сохранят его и сейчас, и потом. Это похоже на великую битву Армагеддона — они продолжают ухмыляться и сражаться друг с другом, пока в запале своей борьбы не провалятся в преисподнюю.

В этот момент вошел Николас Хиггинс. Услышав последние слова дочери, он тут же сказал:

— Да! И я тоже буду бороться! И добьюсь своего на этот раз! Заставить их сдаться не займет много времени, потому что они опять получили много заказов. И скоро они поймут, что им лучше отдать нам наши пять процентов, чем потерять выгоду. Держитесь, хозяева! Я знаю, кто победит!

Маргарет подумала, что он, должно быть, пьян, не столько из-за его слов, сколько из-за его возбужденного тона. Заметив явное беспокойство Бесси, она утвердилась в своем предположении и поспешила уйти. Бесси сказала ей:

— Двадцать первое — этот четверг. Я приду и посмотрю, как вы оделись на прием к Торнтонам. В какое время обед?

Прежде чем Маргарет смогла ответить, Хиггинс перебил ее:

— К Торнтонам! Вы идете на обед к Торнтонам? Попросите его поднять бокал за выполнение заказов. К двадцать первому, я думаю, он пораскинет мозгами и кое-что поймет. Скажите ему, что семьсот человек придут утром на фабрику Мальборо после того, как он поделится пятью процентами, и помогут ему выполнить его заказы вовремя. Вы всех там увидите. Моего хозяина — Хэмпера. Он из людей старой закалки — так и сыплет ругательствами и проклятиями. Я думаю, он умрет, если поговорит со мной вежливо. «Лает, да не кусает». Вы можете передать ему, что так сказал один из его забастовщиков, если хотите. Да! Но вы увидите многих хозяев фабрик у Торнтонов! Хотел бы я послушать, о чем они говорят, когда сидят после обеда и хвастаются друг перед другом. Я бы высказал им свое мнение. Я бы опять поговорил с ними о том трудном пути, на который они нас отправили!

— До свидания! — сказала Маргарет поспешно. — До свидания, Бесси! Я буду ждать тебя двадцать первого, если ты будешь хорошо себя чувствовать.

Лекарства и лечение, которые доктор Дональдсон назначил миссис Хейл, поначалу принесли ей облегчение, и не только она сама, но и Маргарет начала надеяться, что доктор ошибался и что ее мать сможет постепенно поправиться. Мистер Хейл, не зная основательности их опасений, теперь ликовал и посмеивался над их страхами с явным облегчением, что доказало, насколько он сам был прежде встревожен, хотя и ничем не выдавал этого. Только Диксон продолжала каркать, как всегда. Тем не менее Маргарет, затыкая уши от зловещего карканья, надеялась на лучшее.

Им необходимо было почувствовать в своем доме эту хрупкую надежду, потому что снаружи даже их неопытный взгляд замечал признаки наступления дурных времен. Мистер Хейл познакомился с рабочими и был потрясен их искренними рассказами о каждодневных страданиях. Они бы не стали рассказывать о том, что им приходится выносить, тому, кто мог понять это и без слов. Но сейчас перед ними был человек из далекого графства, и каждый страстно желал видеть в нем беспристрастного судью в давней распре между рабочими и хозяевами. Мистер Хейл с жаром пересказал все эти жалобы мистеру Торнтону, но тот, опираясь на свой опыт и знание экономических принципов, всему нашел разумное объяснение.

Мистер Торнтон говорил, что доход при торговых операциях — величина непостоянная и его падение неминуемо должно привести некоторых хозяев к разорению наравне с рабочими. Для многих это разорение будет окончательным и непоправимым. Он сказал, что в этом случае ни хозяева, ни их рабочие не вправе жаловаться, потому что такова их судьба. Работодатель сворачивает с пути, по которому не может дальше следовать, признавая свою неудачу. Израненный в борьбе, растоптанный своими товарищами в погоне за богатством, встречаемый с пренебрежением там, где раньше его чествовали, он скромно просит у надменного хозяина даровать ему работу. Конечно, говорил мистер Торнтон, подобная судьба может когда-нибудь постигнуть и его самого. И все же он не испытывает сочувствия к тем рабочим, которые не сумели приспособиться к внезапным переменам на рынке и были вынуждены уйти оттуда, где они больше не нужны, и чувствовать, что не смогут отдохнуть в своих могилах, слыша плач своих любимых и родных, оставленных ими без пропитания. Им остается лишь завидовать дикой птице,[17] которая может прокормить своих птенцов собственной кровью.

Вся душа Маргарет восставала против его рассуждений. Она едва смогла поблагодарить мистера Торнтона за его доброту, когда он пообещал ей со всей деликатностью и участием любое средство для облегчения болезни миссис Хейл, какое только можно добыть благодаря его состоянию или предусмотрительности его матери. Мысль о том, что ему известна ее тайна и что он, может статься, в душе уже вынес свой безжалостный приговор миссис Хейл, когда она пыталась убедить себя, что все еще, может быть, обойдется, — все это действовало Маргарет на нервы, когда она смотрела на него или слушала его. Почему он оказался единственным человеком, кроме доктора Дональдсона и Диксон, посвященным в эту страшную тайну, которую она хранила в самых темных и потаенных уголках своего сердца, не смея поверить в то, что однажды она будет громко звать свою мать и не услышит ответа из тьмы, где пустота и безмолвие? Да, он все знал. Она прочла это в его сочувствующем взгляде. Она услышала это в мягком и серьезном тоне его голоса. Как примирить эти глаза и этот голос с тем жестким, черствым и безжалостным тоном, каким он объяснял, что рабочие никого не должны винить в своих страданиях?