Избранные произведения - Пауль Хейзе

Самым лучшим в произведении Эби, насколько я вообще могла его воспринимать, показались мне краткость и множество цитат из Библии. Чтец уже дошел почти до конца, до восторженной хвалебной песни девственнице перед ее смертью, когда в дверь постучали вторично. На этот раз это был он.

Его прекрасные черные глаза помрачнели, когда он увидел в комнате старика. Виконт даже не произнес обычное приветствие по-немецки, а сказал по-французски: «Добрый вечер, мадам! Как ваши дела? Но вы не одна. Если я помешал…»

Я попыталась взять себя в руки, представила их друг другу — при этом Гастон взглянул на Эби как на достойного смерти преступника — и объяснила, что наш друг дома читал мне пьесу собственного сочинения и мы как раз подошли к концу.

Я была совершенно уверена, что Эби тотчас удалится. К тому же он не говорил по-французски, хотя и понимал язык. Однако он не думал прерывать чтения, лишь пересел на другое, более отдаленное место.

«Вы прочитаете мне окончание в следующий раз, Эби, — сказала я. — Ваша драма очень хороша. Возможно, ее даже удастся поставить на сцене».

Но и это не помогло. Он ответил лишь молчаливым поклоном и остался неподвижно сидеть с тетрадью на коленях.

Я решила, что он в конце концов поймет, что лишний здесь, если я не буду уделять ему внимания и беседа будет продолжаться на французском языке. Поэтому я предложила виконту присесть, спросила, когда он выезжает, позаботился ли он о теплой одежде, и заговорила о письмах для венских дам — одним словом, поддерживала самый обычный светский разговор, хотя мое сердце готово было вырваться из груди.

А старик все сидел, как статуя!

Даже сейчас я не понимаю, почему не нашла в себе силы сказать: «Оставьте нас, Эби. Мне необходимо сказать господину виконту несколько слов с глазу на глаз». Но я знала, что покраснею и на моем лице Эби прочтет мою преступную страсть.

Я мучительно старалась поддерживать разговор, а Гастон даже не думал мне помочь. Оттого что даже в последний раз не может увидеть меня наедине, он впал в такое отчаяние, что весьма странно отвечал на мои расспросы. Время от времени он вскакивал, делал несколько торопливых шагов по комнате, замирая перед часами на камине, а потом опять опускался в кресло со вздохом, способным смягчить камень, что не производило, однако, никакого впечатления на старого Цербера.

Чем дольше все продолжалось, тем меньше сил оставалось у меня, тем длиннее становились паузы в нашей беседе. Наконец часы пробили десять. Гастон встал, немного пошатываясь. «Мне пора, — пробормотал он, — граф уже ждет. О, мадам…» Голос отказал ему.

Я поднялась, хотя тоже с трудом держалась на ногах. «Я провожу вас, — ответила я, — господин Эби простит мне эти несколько минут».

И мы направились к двери.

«Ах, мадам, я так опечален, что покидаю вас, так и не сказав… О, если бы вы знали…»

«Я все понимаю, друг мой, и поверьте, если вы страдаете, то и я тоже, у меня тяжело на сердце, я в отчаянии…»

С этими словами я открыла дверь, решив, что снаружи, пусть лишь на несколько минут, упаду ему на грудь и признаюсь во всем. Но, выйдя из комнаты, увидела другого врага моего последнего мучительного счастья — за столиком с рукоделием сидела мадемуазель Зипора!

После я узнала, что камеристка безо всякой задней мысли рассказала этой коварной женщине, что я ожидаю вечером виконта, чтобы попрощаться с ним. И она решила обратить это в свою пользу, злорадно поведав Эби, что женщина, которую он боготворит, не лучше других. Таким образом она хотела представить в выгодном свете себя и собственные достоинства. И несчастный Эби, обуреваемый ревностью, в которой, возможно, и не отдавал себе отчета, поспешил на стражу, желая помешать сопернику.

Тетю так захватило воспоминание об этом полном страданий часе, что она долго не могла продолжать рассказ и лежала с закрытыми глазами, беспрестанно смачивая лоб духами.

Наконец она произнесла:

— Как я отыскала дорогу обратно и добралась до софы — для меня загадка. Я чувствовала себя совершенно разбитой, не понимая, что будет дальше, я опустилась на подушки и горько зарыдала. О присутствии в комнате Эби я совсем забыла.

И вдруг услышала его голос, торжественно-напевный, как при чтении псалмов из драмы: «Мадам Херц, я всегда вас уважал, но сегодня я восхищаюсь вами. Победа, которую вы одержали над собой, достойней, чем победа дочери Иеффая. Не говорите, будто я вам в этом помог. Стоило вам лишь сказать: «Эби, оставьте нас», и я бы исчез. Хотя это принесло бы мне страдания, но вы же знаете, что я послушен любому вашему желанию, как собака своему хозяину. Не произнеся этих слов, вы заслуживаете больше почестей, чем король, покоривший огромные страны, или воин, одолевший вражеское полчище. Ибо, как написано в Книге Притчей Соломоновых, «Миловидность обманчива и красота суетна; но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы».[79] Позвольте, мадам Херц, я поцелую подол вашего платья».

Я едва помню, как он это сделал и как вышел из комнаты. Я плакала, пока сознание не покинуло меня, сжалившись наконец над измученным телом.

Назавтра и в последующие дни я была не в силах встать с постели. Доктор считал, что виной не инфекция, а истощение жизненных сил. Прошло несколько недель, пока я вновь смогла выносить присутствие людей. Но Эби и мадемуазель Зипору я не желала видеть.

Потом я получила от Гастона из Константинополя кольцо и письмо, полное сердечных излияний. Я показала и то и другое мужу, ничего от себя не добавив, и он так же молча вернул мне их. Я понимала, что он слишком хороший знаток женских сердец, чтобы углядеть грех в том, что я выказала слабость по отношению к достойнейшему человеку, каких только носила земля.

Я не рассказала Херцу, что заказала такое же кольцо с надписью по-французски «Pour toujours» — «Навсегда». Этот девиз, обозначавший вечную любовь или вечную разлуку, он наверняка понял бы в первом смысле. Кольцо я сопроводила короткой запиской с просьбой не писать мне больше. Виконт исполнил мое пожелание. С тех пор я слышала о нем лишь изредка, через третьих людей. Через пять лет пришло известие о смерти Гастона.

Вот и вся история этого кольца, которую ты хотел узнать, мой мальчик. Сам понимаешь, как я тебя люблю, раз поведала тебе ее. Даже твоя мама не