Чистильщик - Пол Клив

Далее в отчете говорится, что у меня нет раздвоения личности и что я не сумасшедший, хоть в чем-то они угадали.

«Учитывая временны́е промежутки между убийствами, можно предположить, что, если у него и возникают периодические побуждения к убийству и насилию, они не постоянны. Обычно между двумя убийствами проходит около месяца. Возможно, потому, что в это время он восстанавливает силы, занимаясь другими, не относящимися к убийствам, делами. Иногда между двумя убийствами проходит не больше недели. Учитывая тот факт, что жертвы ему подчиняются, можно предположить, что он угрожает им каким-то оружием, и, так как ни одна жертва не была убита в присутствии мужа или партнера, логично предположить, что он избегает риска столкновения с другим мужчиной.

Он не очень организован, так как связывает женщин предметами, которые находит непосредственно на месте преступления, а не приносит их с собой. С каждым нападением его сексуальные предпочтения становятся все более извращенными. Возможно, каждое нападение планируется неделями. То, что он накрывает жертвам лицо и переворачивает фотографии, указывает на его стремление обезличить насилуемых женщин. Он накрывает их лица до убийства, чтобы представить, что убивает кого-то другого, доминирующую женщину из своей жизни; ошибочно считать, что он делает это после убийства, из чувства раскаяния.

С места преступления он забирает нижнее белье или драгоценности, предположительно, чтобы иметь возможность заново пережить волнующие его моменты. Обладает социопатическими наклонностями, не имеет совести, не воспринимает своих жертв как реальных людей.

Необходимо установить наблюдения над могилами, так как он может там показаться, не из чувства раскаяния, а чтобы вновь пережить свое преступление. Может позвонить в полицию, чтобы предложить помощь или свидетельские показания, с целью разведать, на каком этапе находится расследование. Может попытаться начать общаться с полицейскими в барах, завязать с ними разговор, чтобы разузнать все возможное…»

Отчет продолжается. В нем упоминается, что изнасилование — жестокое преступление, где секс выступает как оружие. Упоминается, что секс используется как средство власти и контроля, что он используется для доминирования. Правы ли они насчет причины, по которой я накрываю лица? Может, я действительно обезличиваю их и представляю на их месте кого-то другого? Не уверен. А вот насчет могил они правы. Я уже подумывал туда сходить, но, к счастью, выяснил, что они под наблюдением еще до того, как попытался это сделать.

Когда я был подростком, лежа в постели, я думал о своих соседях по ночам, о том, что они делают в данный момент. Думают ли они обо мне? Представлял, как перехожу из дома в дом под покровом ночи и беру у них то, что захочу, и делаю с ними то, что захочу. Тогда мечта была о том, чтобы благополучно сбежать — мечта не об убийстве, но об успехе. Тогда я всегда верил, что смогу совершить идеальное преступление. Сегодня эта мечта стала реальностью. И как раз этого в моем полицейском описании нет.

Выключаю свет и закрываю глаза. Я устал, но раздражение не дает мне уснуть. Дохожу до четвертого барашка, когда понимаю, что считать барашков, чтобы уснуть — совершенно идиотская затея.

Не знаю, как так получилось, но следующее, что я помню — я проснулся утром, и будильник спас меня от очередного кошмара. Мне снилась Мелисса и ее плоскогубцы. Я кричал, чтобы она перестала, но ее ничто не могло остановить.

Я звоню на работу. Нет, я не болен, больна мама. Да, и мне очень жаль. Да, передам ей, чтобы она поправлялась. Да, обязательно сообщу о состоянии ее здоровья. Да, торопиться не буду, обязательно удостоверюсь, что с ней все в порядке, перед тем как выйти на работу. Да, да, да, мать вашу. Говорить больно, и такое ощущение, будто по яйцам у меня поезд проехался. Мочусь в свое ведро.

Очень хочется встать и попить, но это искушение отступает перед страхом, что боль окажется сильнее, чем я в состоянии вынести. Поэтому я мучаюсь жаждой, пока наконец не засыпаю. Когда я просыпаюсь, то чувствую, что весь покрыт потом. Простыни мокрые, лицо — липкое. Пить хочется так, что я сминаю простыни и пытаюсь выжать из них хоть немного воды. Когда у меня это не получается, я заглядываю в ведро с мочой, но понимаю, что на это пока не способен.

Шатаясь, встаю на ноги и, прихрамывая, отхожу от кровати, чтобы осчастливить раковину своим присутствием. Меня рвет, потом я наполняю стакан водой и залпом выпиваю его. Наполняю снова. Мою раковину. Меня снова рвет. Кухонная скамья довольно чистая. Не помню, чтобы я ее чистил. На самом деле квартира выглядит так, будто я убрался. Чем я вообще занимался, пока был без сознания?

Когда я, наполовину волоча, наполовину переставляя ноги, двигаюсь обратно к кровати, спотыкаюсь и падаю на пол — пах мой взрывается болью. Мир исчезает, а когда я прихожу в себя, я снова в кровати. На прикроватном столике стакан воды и баночка с таблетками без названия. Прошло несколько часов.

Вынимаю одну из таблеток. Наверное, какой-то антибиотик. Проглатываю, запивая водой. Закрываю глаза. Я уже не знаю, что реально, а что нет.

Вылезаю из кровати, прислоняюсь к дивану и сыплю немного еды в аквариум. Я не смотрю, как они едят. Вместо этого оглядываю комнату. Моя одежда выстирана и аккуратно сложена. На простынях почти нет крови. Смотрю вниз, на повязку на ране. Там как будто меньше крови, чем вчера. Это Мелисса сменила повязку, когда помогала мне перебраться на постель? Или это я сам сменил, когда перебирался на постель? Господи, что со мной происходит? Впадаю в забытье, едва коснувшись кровати.

Когда я просыпаюсь, то беру телефон и набираю номер.

— Джо? Это ты?

— Да, мам. Послушай, я не смогу прийти сегодня на ужин.

Говорить сложно, пытаюсь, чтобы голос мой звучал настолько естественно, насколько это возможно у парня с одним яичком.

— Я приготовила котлеты, Джо. Ты любишь котлеты.

— Точно.

— Мне не трудно готовить тебе котлеты. Тебе ведь нравится, правда?

— Конечно, мам, но…

— А папе никогда не нравились мои котлеты. Он говорил, что у них вкус как у подошвы.

— Мам…

— Потому что, если они тебе тоже не нравятся, могу приготовить то, что ты скажешь.

Черт побери, что она несет? Господи.

— Слушай, мам, я не могу приехать. Я завален работой.

— Как ты можешь быть завален работой? Ты машины продаешь. Слушай, Джо, я могу приготовить что-нибудь, что тебе нравится. Может, спагетти?

Сначала я вообще не понимаю, о чем она, но потом вспоминаю, что несколькими годами ранее я рассказывал ей, что продаю машины. Осознаю, что вцепился в трубку мертвой хваткой.

— Я не могу приехать, мам.

— Значит, в семь часов?

— Я не могу приехать.

— В супермаркете скидка на цыпленка. Может, мне купить?

Я трясу головой, скриплю зубами. Гениталии пульсируют от боли.

— Как хочешь.

— Цыплята под номером восемь очень дешевые.

— Ну, тогда купи.

— Думаешь, стоит?

— Конечно.

— Хочешь, я тебе тоже куплю?

— Нет.

— Мне не трудно.

— Не надо, мам.

— С тобой все в порядке, Джо? У тебя больной голос.

— Я устал. Вот и все.

— Тебе надо больше спать. У меня как раз есть то, что нужно. Хочешь, я приеду?

— Нет.

— Ты не хочешь, чтобы я видела твой дом? У тебя там всякие гейские штучки, Джо? Может, с тобой какой-нибудь друг живет?

— Я не голубой, мам.

— Так что мне делать с котлетами? Выбросить, что ли?

— Заморозь их.

— Я не могу их заморозить.

— Я приеду в следующий понедельник, мам. Обещаю.

— Ну, поживем — увидим. Пока, Джо.

— Пока, мам.

Я весь вспотел. А еще я очень удивлен, что она первая попрощалась. Заглядываю в ведро. Запах мочи исчез. Вода чистая. Мочусь в нее, в промежности пульсирует.

Когда я вешаю трубку, в голове возникает смутное воспоминание. Я почти уверен, что когда вернулся домой из парка, я кому-то позвонил. Вот только кому?

Салли?

Встаю и иду к холодильнику. Записка с ее номером все еще висит там, но бумажка заляпана кровью. Я вернулся домой. Мне было плохо. Я позвонил. Да, по-моему, позвонил.

Возвращаюсь в кровать. Яичка у меня больше нет, и когда я пытаюсь вспомнить, кто его удалил, то рисую в воображении Мелиссу, спрятавшую лицо за хирургической маской, а потом — Салли.

Интересно, куда я его дел? Или куда они его дели? Свет и тьма, сон и явь, осознание всего происходящего, и потом — ничто.

Я скольжу вдоль этого существования так, как умею, и не слежу за временем на тот случай, если оно вдруг остановилось. Иногда я стою перед аквариумом, смотрю на Шалуна и Иегову, не помня, как встал и подошел к ним, и думаю о том, запомнила бы золотая рыбка, если бы ей удалили яичко. Яичка у меня больше нет, а вместе с ним исчез всякий здравый смысл. Он никогда не вернется. Надежду на что бы то ни было оставляю на потом.