Чистильщик - Пол Клив

Я все больше холодею и не знаю, хочу ли я умереть. Проблема в том, что я не хочу умирать. Я ведь столько всего могу дать. Я не хочу умирать и не хочу, чтобы она помогла мне в этом, но лучше уж умереть, чем жить с оторванным членом.

Глаза снова заливают слезы, и я громко всхлипываю. Пытаюсь какими-то хныкающими звуками молить ее о пощаде, но она не обращает внимания.

Потом внезапно убирает нож.

Я смаргиваю слезы. Слезы боли становятся слезами облегчения. Она меня отпустит, а потом поплатится за все это. Она будет умирать медленно и мучительно, хотя в данный момент я еще не знаю, как. Пытаюсь поблагодарить ее, поблагодарить Бога, но она по-прежнему держит проклятый пистолет у меня во рту.

Она залезает в свою сумочку и что-то вытаскивает. И вдруг я понимаю, что сейчас все станет еще хуже.

25

Помню, как однажды, будучи подростком, я играл в школе в крикет. Спорт мне никогда особо не нравился, но если им не заниматься, тебя запихивают на какие-нибудь курсы для педиков, типа основы искусств или шитья. Крикет был не слишком интересным занятием, но по сравнению с занятиями по готовке и вязанию он выигрывал. Однажды — и воспоминание об этом дне до сих пор приводит меня в ужас — кто-то сильно ударил мячиком в мою сторону. Я не успел среагировать руками, поэтому мяч приняла моя промежность, сэкономив четыре очка команде. Я тут же свалился, превратившись в комок вопящей боли, и игра остановилась минут на двадцать, пока меня не смогли перекатить на носилки и унести с поля под язвительные насмешки одноклассников. Мои яйца посинели и вспухли. Если бы это был мультик, их бы нарисовали в виде мигающих лампочек, как будто по ним заехали молотком. Я не ходил в школу четыре дня, и, несмотря на то, что говорить я не мог, меня постоянно рвало. Насмешки, которым я подвергался последующие несколько месяцев по сравнению с этой болью были ничто. Издевались и мальчишки, но особенно старались девчонки. Они дразнили меня и обзывали «крутые яйца». Девочки так и не забыли того случая. Я проучился в школе еще пять лет, а они так и не забыли.

Впрочем, я с этим справился. Я тогда понял, что можно справиться с любой ситуацией. Сейчас, двадцать лет спустя, я бы отдал все, что угодно, за ту боль, потому что уверен: она — ничто по сравнению с тем, что мне предстоит пережить. Каждая пора моего тела извергает капельки пота.

В этом маленьком парке, на рассвете, время остановилось. Я слышу голоса, которые наперебой шепчут мне, что́ сейчас произойдет. Громче всех — голос боли; затем — голос ярости. За ними следует голос раскаяния. И это далеко не единственные голоса, звучащие у меня в голове.

У Мелиссы в руках новая игрушка — плоскогубцы. Из глаз моих вновь начинают струится слезы, когда она обхватывает ими мое левое яичко. Ствол у меня во рту означает, что все попытки о чем-то договориться отметаются заранее. Я умоляю ее глазами, но ей все равно. Пытаюсь покачаться влево и вправо, вверх и вниз, но она усиливает нажим, чем быстро сводит на нет мои попытки. Чувство такое, будто она только что прижала ко мне кусок льда. Я оказываюсь парализован до такой степени, будто мне только что перерубили позвоночник.

Она улыбается мне.

И зажимает плоскогубцы.

Гортанный крик сначала застревает в горле, а потом разрастается там до такой степени, что перекрывает мне дыхание. Не хочу.

Она только что раздавила мне яичко с такой же легкостью, как могла бы раздавить виноградинку между пальцами — и, как и из виноградинки, содержимое брызнуло наружу. Живот и бедра выворачиваются в судороге. Легкие, напряженные до предела, отказываются предоставить мне даже толику кислорода. Мой крик вырывается наружу. Над головой разлетаются испуганные птицы. Из паха по всему телу волнами распространяется жар, заменяя собой леденящий холод, который я чувствовал всего мгновение назад; такой жар мог бы существовать в самых глубинах ада. Он кипятком обдает тело, распространяясь из эпицентра, зажатого плоскогубцами.

Мой член все еще эрегирован.

Этот взрыв жара, будто когтистыми пальцами, дотягивается до моей души и одним махом разрывает ее. Он взрывает каждую клеточку моего тела и иссушивает до предела. А мне остается лишь орать, плакать и проклинать каждую живую душу в этой вселенной, по мере того как эти когти проникают все глубже. Я пытаюсь убежать от них, пытаюсь отделить себя от этого страшного существа, но оно крепко держит меня в своих тисках и не отпускает. Вся боль этого безумного, трижды проклятого мира влилась мне в душу, и ей там понравилось.

Я перестаю кричать, потому что у меня не остается на это сил. Слышу, как вдалеке воют, лают и плачут собаки. Челюсти мои смыкаются. Глотка болит так, будто туда только что влили раскаленное олово.

Я начинаю погружаться в обморок, но вместо этого возвращаюсь в этот мир на волнах боли, которые бьются о мое сознание. Все тело парализовано, кроме головы, которая продолжает мотаться из стороны в сторону, по мере того как беззвучный крик продолжает жечь горло и глаза.

А потом я вижу ее. Она стоит рядом со мной на коленях, этот дьявол, называющий себя Мелиссой, порождение Гадеса,[4] сотворившее это со мной. Она прилаживает плоскогубцы не к другому яичку, а к тому же самому. Каждое движение, которое она там совершает, отдается ударом тока по нервам и следует непосредственно в мозг. Она зажимает их и снова сдавливает, как будто пытается вернуть яичку первоначальную форму.

Я кричу, и кричу, и кричу, как будто от этого зависит моя жизнь, хотя единственное, чего я хочу сейчас — это умереть. Пытаюсь опустошить голову, чтобы в ней ничего не осталось. Это ад, и, наверное, меня перенесли сюда. По коленям у меня ползет огонь, и кожа моя шипит и сворачивается под этим пламенем, но я не вижу языков огня. Курок царапает мне передние зубы, но я его почти не чувствую. Я лишь беззвучно умоляю ее спустить этот курок.

Она этого не делает.

Еще чуть-чуть, и мое яичко станет двухмерным. Чувствую, как какая-то жидкость капает на мой пах, и почти слышу, как она превращается в ручеек. Меня обжигает так сильно, а боль так глубока, что я не могу поверить, что все еще жив. Мелисса что-то спрашивает, но я ее не понимаю. Все, что я могу слышать, это беспрерывный звон в мозгу, намного громче и глубже, чем тот, который оставался после музыки.

Capre diem.

Я все еще не могу дышать. Кровь холодная, а тело для нее слишком горячее. Закрываю рот, сжимаю зубами пистолет и молюсь, чтобы Мелисса спустила курок.

Оргазм.

Я почти ослеп. Какие-то тени мелькают по краям этого раннего утра. Боль должна утихать, такова ее природа, но в данный момент она своей природе не подчиняется. Я с трудом различаю, как Мелисса встает, и плоскогубцы уже далеко от моих гениталий, и пистолет уже не во рту. Я могу говорить, но сказать мне нечего. Мне не о чем просить.

Закрываю глаза и надеюсь, что сейчас умру, но когда я их открываю, то не обретаю ничего, кроме свободы. Мелисса ушла и забрала с собой наручники. Я свободный человек, человек, обманутый временем, но я не могу пошевелиться. Делаю глубокий вдох. Живот у меня горячий, грудь — теплая, а ноги — ледяные. Снова закрываю глаза, и мир вокруг начинает растворяться.

Не знаю, сколько времени прошло, перед тем как я смог поднять голову и посмотреть на свое тело. Мои член и пах покрыты запекшейся кровью. На животе — какая-то смесь красного и белого, — коктейль из крови и спермы. На шее и груди — лужица рвоты, и я чувствую, как она же засохшей коркой покрывает мне лицо и подбородок. Я медленно опускаю руку, чтобы оценить масштабы разрушений. Что-то, похожее на макароны, медленно выползает из чего-то, похожего на кусок картонки.

О господи. Пожалуйста, пожалуйста, пусть мне это снится.

Руки у меня одеревенели, мускулы размякли и гудят. Пытаюсь приподняться на руках. Меня обдает волна боли. Почти теряю сознание. Эта боль даже отдаленно не напоминает ту, что я испытал ранее, а, судя по солнцу, ранее — это часа три назад. Сейчас около девяти, а в воскресенье утром люди или валяются, не в силах оторвать себя от кровати, или сидят в церкви. В общем, их имеют в обоих случаях.

Как бы там ни было, в этом парке еще не скоро кто-то появится.

Перекатываюсь на бок. Из моего осипшего горла вырывается крик.

Начинаю искать свои вещи и нахожу их метрах в десяти от себя. Пока я ползу к ним, моя мошонка болтается туда-сюда, застревая между ногами. Как будто на ней все еще висят плоскогубцы. Я думаю о том, что, если сумею добраться до дома, я это переживу.

На то, чтобы преодолеть эти десять метров, у меня уходит две минуты. Ощущение такое, будто я только что пробежал марафон. Со лба течет пот. С паха течет кровь. Влезаю в свою футболку. Куртки нигде не видно. Как и пистолета. Как и ножа.

Нахожу ключи и запихиваю в джинсы. Потом, как можно осторожнее перекатившись на спину, пытаюсь просунуть ноги в штанины. Сделать это гораздо труднее, чем сказать. На половине пути я останавливаюсь, чтобы передохнуть, и мир вокруг снова сереет. Вместе с ним уходит и моя сила, и, будто обрадовавшись, возвращается боль. Чтобы снова не потерять сознание, мне приходится сделать усилие. Было бы лучше, если бы на мне были не трусы, а спортивная защита паха, потому что тогда мои болтающиеся изуродованные гениталии оказались бы зафиксированы. Вместо этого они свисают как перезрелый помидор, сочащийся соком так, будто впитал в себя слишком много солнца. Я отрываю пучок влажной травы и обтираю им лицо. Еще парой пучков стираю следы рвоты с шеи и груди.