Террорист из «Гринго» - Александр Мокроусов

предполагает, что гость может в какой-то момент не выдержать и броситься через не широкий, меньше метра, стол с ножом. А при таком раскладе между нами было метра два. И говорить можно комфортно, не напрягая голосовые связки, и броситься рвать горло своему визави я не смогу. Вариант бросания столовых приборов или метания смертоносных тарелок тоже стоит оставить сценаристам с Мосфильма. Без шансов.

– Я решил переночевать в море, вы же не против, Максим? – Патель уже сидел за столом, перед ним стоит огромное блюдо жареной барабульки.

Я отодвигаю металлический стул и сажусь. Шедший за мной слуга, по прежнему в том же сером костюме, присаживается на диван справа от меня. Именно присаживается, не садится. У меня такое ощущение, что он лишь облокотился своими ягодицами о поверхность дивана, оставив весь вес тела на ногах, готовый в любую секунду броситься спасать хозяина.

Очевидно, мой визави, как и я, рассматривал вариант моей попытки «силового» захвата власти. Значит я все делаю правильно. Если я нахожусь в безвыходной ситуации, моя задача тянуть ее столь долго, сколько смогу. Против меня играют люди. Люди ошибаются. Я умею пользоваться ошибками противника. Не хитрый, но очень рабочий силлогизм, верно? Если долго сидеть на берегу реки, то можно увидеть, как по ней проплывет труп твоего врага.

Но главное, мне нужно получить это время. Тем более, что мой противник сам только что дал мне временной лаг не в пару часов, как я предполагал, а до утра.

– У русских есть такое изречение, утро вечера мудренее. Раз мы ночуем в море, то и решение я приму утром. Мистер Патель, – я смотрю ему в глаза и стараюсь сделать взгляд побитой собаки, человека, уже принявшего очень неприятное решение, но стремящегося оттянуть признание, – господин Патель, я прошу вас дать мне время до утра.

Он или умнее, или жестче, чем я предполагал. Во всяком случае он, после небольшой паузы, произносит:

– Мистер Макс, вам не нужно время, вы все решили. И я даже вижу, что вы решили и мне ваш выбор нравится. А знаете почему?

– У вас высокие морально-нравственные ценности и вы, предпочитаете иметь на совести убийство какой-то молодой девушки, но не отягощать ее еще и убийством мужчины?

– Ха ха, – он смеется и тычет в меня рукой с выдвинутыми вперед указательным и чуть раскрытым мизинцем, эдакая ленивая рокерская коза, – вы слишком щедро оцениваете мою мораль, не забывайте, я финансист, вся моя совесть ограничивается калькулятором. – Он почему-то делает пальцами вид, будто перебирает костяшки на счетах, кххм, я думал это только наше, советское прошлое. – Мне нравится, что я вижу согласие на вашем лице потому что это исправит мою ошибку. Да да, я допустил в отношении вас ошибку, признаю. Мисс Хелену мои люди искали долго, но вот схватили быстро, и сюда, на борт доставили незаметно. А с вами все ровно наоборот вышло. Мы вас быстро нашли, а вот на борт вы сами поднялись, и с борта дважды данные отправляли, и это только то, что я знаю, а что вы до этого делали, отправили ли кому фото яхты с причала, я не знаю. Поэтому допускаю худшее, что отправляли. А значит, если вы исчезните, рано или поздно ваши люди придут к владельцам этой лодки.

– Мистер Патель, вы настолько уверены, что вы хороший физиогномист? Я пока что не сказал да, а вы уже радуетесь…

– Максим, я уже говорил вам, что у нас работают хорошие специалисты. Я читал ваше досье, внимательно читал. Я знаю, что ваш инстинкт самосохранения похож на тинэйджера, на подростка лет пятнадцати, да еще и впервые выпившего алкоголь. Взывать к нему – бессмысленно и бесполезно. Поэтому я надавлю на вашу логику. Мисс Хелена в любом случае умрет. Ваша позиция ничего в отношении нее не изменит.

– Вы загоняете меня в угол, так партнерские отношения не начинаются. У нас, у русских, есть такое выражение, «метод кнута и пряника»…

– Да да, я наслышан о богатстве вашего языка, Пушкин, Достоевский… Вот только, кроме кнута и пряника есть еще ошейник и свисток. Мы надеваем вам ошейник и вы подпрыгиваете, когда мы свистим. Без пряника, без кнута. Просто потому что на вас ошейник а у нас свисток…

Я слушаю его, а в голове у меня карды из «Титаника». Судно уже погружается в воду, но все еще видны несколько палуб, трубы, рубки… Идеальная картина, дай-та Бог увидеть…

А Патель продолжает:

– Хотя вы в чем-то и правы. Хочешь взять – умей дать. Поэтому, в знак нашей будущей дружбы, я даю вам время до конца вот этого вот кувшина, – он тычет пальцем, уже испачканным рыбой, в простой стеклянный графинчик граммов на семьсот-восемьсот.

В это время в салон входит повар, в своем непременном берете с красным помпоном, и ставит передо мной такое же, как и перед Пателем, блюдо с несколькими дюжинами мелкой жареной барабульки и такой же графин с соломенным напитком.

Патель подхватывает со своего блюда очередную рыбешку, двумя пальцами, за хвост, так же, как голландцы на своем селедочном фестивале берут соленые тушки сельди, и таким же жестом отправляет рыбку в рот. Смачно облизывает большой и указательный пальцы и щедро плещет в стоящий перед ним, уже знакомый мне граненый стакан на ножке, граммов сто пятьдесят вина из графина. У меня есть примерно пять таких бокалов, на автомате отмечаю я про себя.

Я бы предпочел, чтобы на столе стояли горшочки с грузинским чинахи, армянский кчуч или азербайджанскими пити или путук. Можно русское «жаркое в горшочке». Что угодно, лишь бы это блюдо очень медленно остывало и было сочным, желательно с густой, тягучей подливой, провоцируя на длинный, очень долгий разговор и не вызывая даже намека на жажду.

Но на столе стояли, хоть и большие, но плоские блюда с жареной до состояния чипсов рыбешкой, употребить каждую из которых занимало лишь пару секунд. Патель вообще ел их с головой, лишь множащиеся на бортике его блюда хвостики говорили о количестве проглоченных рыб. И, разумеется, все это обильно запивалось белым сухим вином.

Через каких-то тридцать минут наши блюда были пусты. Вернее, по периметру блюда Пателя лежали рыбные хвостики, у меня было все так же, только еще и распахнутые пасти щерились кукольными зубами в горке по центру тарелки. И два пустых стеклянных кувшина.

Ничего не говоря, Патель, нарочито неторопливым движением поднимает свой бокал и делает последний, долгий глоток. Острый кадык дергается вверх-вниз, стакан