Долгорукова - Валентин Азерников

Настораживали усилившиеся караулы вокруг дворца, пушки, выкатанные на Дворцовую площадь, гвардейские разъезды, полицейские и жандармы у Адмиралтейства, Петропавловской крепости, телеграфной станции. Казалось, всех вывели из казарм. Зачем? Что стряслось либо могло стрястись? Отчего такая тревожность? Стынут же, стынут солдаты, преображенцы и семёновцы, без видимой цели...

Меж тем, главное событие этого дня свершалось в кабинете императора. Сюда были призваны немногие, особо доверенные и посвящённые — императрица Мария Александровна, наследник цесаревич, брат царя Константин Николаевич, великая княгиня Елена Павловна[18] — без супруга великого князя Михаила Павловича, министр двора граф Владимир Фёдорович Адлерберг, некоторые члены Главного комитета по крестьянскому делу.

Были зажжены все люстры и канделябры, свет их затмил дневной, лившийся из больших окон. В камине жарко пылали берёзовые дрова. Государственный секретарь Владимир Петрович Бутков нервными быстрыми пальцами раскладывал на небольшом столе в центре кабинета бумаги. Казалось, они излучали слабое свечение, или то было отражение света большой люстры, нависшей над столом.

Сняв крышку с массивной чернильницы, Бутков неловким движением окунул в неё массивное золотое перо, провёл им по черновому листку и, убедившись в исправности пишущего инструмента, торопливо присел возле входа.

Ждали императора.

Он вошёл прямой, как доска, ни дать ни взять строевой офицер безукоризненной выправки, лёгким полупоклоном в обе стороны. Все тотчас встали.

   — Я рад, что самые близкие мне люди станут свидетелями свершения главного дела моей жизни, жизни вверенной мне империи, — проговорил Александр. — Эта великая честь выпала на мою долю, хоть и подступались к этому делу отец и дядя. Но только подступались...

В голосе его послышалась лёгкая хрипотца, он откашлялся и помедлил. Что это было: знак волнения, желание перевести дух, заострить мысль?

   — Признаться, я желал большего, — заговорил он снова, — желал существенных уступок в пользу крестьянства, больших, нежели допускали господа из Главного комитета по крестьянскому делу. Они пугали меня недовольством дворянства...

Он снова замолчал и сглотнул слюну.

   — И я испугался, — закончил он с лёгким смешком. — Верно говорят: всякому овощу своё время. Лиха беда — начало. Я сделал главный шаг, быть может, ему, — и он кивнул в сторону наследника, — доведётся пойти дальше, сделать больше.

Сказав это, он наклонился над бумагами. Крупные пальцы, сжимавшие золотое перо, поражали белизной. Он хотел было поставить подпись стоя, учитывая сугубую торжественность момента. Но государь был слишком высок.

Возникло небольшое замешательство. Бутков кинулся к столу, желая, видно, пододвинуть кресло. Но Александр сделал это сам. И плотно усевшись, окунул перо в чернильницу.

Все вперились в него. Вот сейчас, сейчас свершится наконец то, чего ждала Россия, более того — весь цивилизованный мир.

Александр медлил, желая, видно, самому насладиться высокой значимостью мига. Рука с занесённым над листом пером замерла. С блестящего острия сорвалась крохотная чернильная капля.

Это и решило дело. Государь размашисто вывел подпись и, подняв голову, пошутил:

   — Сие перо есть главнокомандующий всех гусиных перьев, ещё скрипящих в империи. Но полагаю, с этого дня им на смену придут перья стальные. Да, господа, отныне, смею думать, началась другая эпоха. И нужна была моя решимость, дабы она наступила.

   — Поздравляем, поздравляем, — разом заговорили все: напряжённость ожидания уступила место облегчению. Мария Александровна первой подошла к государю и положила ему руки на плечи. Он наклонился и торопливо поцеловал её.

Наступил черёд наследника. Но его опередил брат Александра Константин. Их связывали сердечные отношения и, главное, единомыслие. Особенно в отношении крестьянского вопроса, где у Александра в придворных сферах и среди российского дворянства было больше противников, нежели сторонников. И это он особенно ценил.

   — Поздравляю, папа, — цесаревич принял протянутую ему отцом руку и приложился к ней холодными сухими губами. Здоровье его начинало внушать серьёзные опасения. Он часто простужался, чересчур часто для его неполных восемнадцати. А между тем он был любимцем в семье, с младости обнаруживая разнообразные способности, особенно к рисованию, хотя и проявлял леность к занятиям. Благо, что учение давалось ему легко. Но он был добродушен и мягок, легко принимал попрёки и давал слово исправиться. И это мирило с ним решительно всех: и родителей, и наставников, и товарищей по Пажескому корпусу.

Потянулся черёд поздравителей. Последней подошла великая княгиня Елена Павловна, тётка императора и едва ли не главная его вдохновительница[19]. Среди многочисленной женской половины двора она была умнейшей, и Александр не только внимал, но и следовал её советам, равно как и все, кто с ней соприкасался.

Елена Павловна рано овдовела. Она была полной противоположностью своему супругу Михаилу, последнему сыну императора Павла, такому же солдафону и сумасброду. Он был произведён в генерал-фельдцейхмейстеры, но к артиллерии и инженерии имел весьма малое касательство, зато вмешивался — и мешал — во всё. Рассказывали, что однажды, обходя фронт на смотру и не найдя никаких упущений, он обернулся к сопровождавшему его генералу и сказал: «Хорошо, однако ж дышат». Он много пил, много ел и сгорел, не дотянув до пятидесяти одного.

Его вдове было сейчас пятьдесят пять. Дочь принца Вюртембергского, она была против воли выдана замуж: отец считал партию весьма завидною, так, впрочем, оно и было; жених был всего на восемь лет её старше. Супруга старалась держаться от него подалее, да их почти ничего и не связывало. После его смерти она признавалась своей ближайшей подруге и наперснице, что вздохнула наконец с облегчением, как бы кощунственно это ни звучало.

— Вседержитель знает, как я страдала от его грубости, попрёков и невежества, — прибавила она как бы в оправдание. — Быть может, потому Он и не дал ему веку.

Елена Павловна, несмотря на годы, сохранила и стать, и моложавость, и гладкую кожу. Глаза глядели ясно и с пытливостью, седина чуть коснулась её благородным серебром. Государь, отныне ваше имя не изгладится из истории России, какие бы потрясения её не ожидали, — произнесла она нарочито громко, так, чтобы слышали все остальные. — Эта реформа будет по праву наименована великою, а её свершитель — освободителем.

Александр благодарно глянул на великую княгиню и взяв её руку прижал к губам.

   — Я хотел большего, ма тант, — понизив голос, произнёс он, доверительно склонившись к ней. — Ты знаешь это больше, чем кто либо, — добавил он. Александр всем говорил ты, не исключая и женщин, и старцев. — Я продрался сквозь строй противящихся, всё-таки продрался.

   — Это был главный шаг, — подхватила Елена Павловна, — за ним должны последовать остальные. Впрочем, наш разговор на этом не кончен.

   — О, разумеется, ма тант, — качнул головой Александр. — Я буду рад возобновить его, когда ты пожелаешь. Но сегодня трудный день, он, как мне кажется, таит в себе много неожиданного.

Елена Павловна удивлённо взглянула на государя. С её губ уже готов был сорваться вопрос, но она тотчас прикусила язык. Неожиданное? Да, может быть. Неспроста отменен большой выход, неспроста нарушена традиция, неспроста умножены караулы. Что-то тревожит государя...

Она начинала смутно догадываться. Но как женщина умная и вовсе не склонная к пустопорожней болтовне и разного рода домыслам, Елена Павловна покинула кабинет. Всё станет известно в своё время. Во дворце витают тени, сонмы призраков. Они бесплотны, однако не отпускают нынешних его обитателей, будоражат память. Они являются нежданно, против воли, напоминая и предостерегая. Александр — чувствительная натура. Он не так прост, как о нём думают некоторые. Но слишком тяжка ноша, тяжка и одновременно сложна. Приходится быть постоянно меж двух огней. Он словно лоцман, правящий государственным кораблём в неведомом море, полном скал, мелей и других опасностей...

Было бы неделикатно расспрашивать государя и вообще вызывать его на разговор в столь высокоторжественный день. Да и видно было, что он спешит уединиться. Он подписал акт не глядя, стало быть, его содержание, сам текст был ему известен, изучен загодя. Лицо его при этом излучало недовольство, губы плотно сжаты. Елена Павловна была физиономисткой и душевные движения людей, с которыми ей приходилось соприкасаться, по большей части были ей открыты.

Ясно: государь испытал давление и вынужден был поддаться ему. Все его старания оставаться столь же единодержавным, как и в Бозе усопший отец Николай Павлович, не имели да и не могли иметь успеха. Весть о смерти государства — наследнику это тотчас же стало известно — вызвала радость одних и откровенное ликование других. Да и сам он в самой глуби души испытал некое облегчение.