Берлинское кольцо - Эдуард Арбенов

Дитрих посмотрел на Фельске с невыразимым сожалением и досадой. Делая пометку на пропуске, он торопливо задал последний вопрос, хотя желание было немедленно, без всяких слов вытолкнуть хозяина биргалле за дверь.

— Итак, вы утверждаете, что унтерштурмфюрера никто не убивал?

— В моем доме — да! Поймите, господин штурмбанфюрер, наше дело существует давно и пользуется хорошей репутацией…

— Не убивали?

— Нет.

— Точнее, вы не видели унтерштурмфюрера убитым?

— Не видел… То есть, меня не пригласили, а я мог установить, кто именно лежал в лесу… — Фельске понизил голос до шепота, и словно из глубокого ящика, придавленного крышкой, донеслись самые важные слова: — Ведь последним в ту ночь видел унтерштурмфюрера именно я. Как сейчас помню его бледное лицо и полузакрытые глаза, он был изрядно пьян, господин майор. Страшно пьян. И я сказал тогда: «Не лучше ли вам остаться дома, молодой человек, на улице темно и холодно». Но он не послушал меня…

— А если бы вас пригласили? — так же тихо, как и Фельске, произнес Дитрих. — Вы бы установили, что это не Исламбек?

Фельске хихикнул:

— Вряд ли…

Хохоток донесся из того же закрытого ящика.

— Почему? — напряг внимание Дитрих.

— Да потому, что в лесу никого не было.

— Как не было?

— Ну, как не бывает… Пустое место, и все. И это естественно. Зачем убивать, да еще бросать человека, за которого полиция обещает пять тысяч марок. Посудите сами, господин майор, кому не нужны пять тысяч марок, даже во время войны…

— Но деньги никто не получил, — дал справку Дитрих.

— Тем более, значит, никто и не охотился за вашим унтерштурмфюрером. Бесплатно никто не станет наживать себе неприятности. Надеюсь, вы со мной согласны, господин майор?

— М-да, — тяжело вздохнул Дитрих и постучал пальцами по столу. Это было проявлением полного разочарования и даже тоски. — Я вас понял… Вы свободны, господин Фельске!

Фельске, довольный собой, раскланялся и заторопился к двери.

— Послушайте! — превозмогая отвращение, остановил его Дитрих. — Все-таки… вы уверены, что унтерштурмфюрер не убит? По внутреннему чувству? Просто как человек, знавший его…

Фельске придал своему лицу важность и с достоинством, даже с торжественностью изрек:

— Уверен.

Значит, жив! Боже мой, сколько забот наваливается на уставшего Дитриха. И не простых забот: надо понять — кому и зачем понадобился двойник. А это не только трудно, но и не нужно сейчас Дитриху. Фронт настойчиво, уверенно приближается к рейху. Уже нет больше русских оккупированных областей, нет практически, хотя барон Менке звонил вчера и сказал (застенчиво сказал, словно извинялся перед ним, Дитрихом), что Восточное министерство сохраняется, ведь еще существует часть Белоруссии, есть Польша, Румыния. Жалок в своей застенчивой наивности доктор Менке. Чувствует старик — конец близок, его конец — руководителя идеологического отдела Остминистерства. Правда, барон сказал: «Это временно. Работа не сворачивается. Ведь будет контрнаступление. Должно быть». Сказал, но сам не верил в это. Да и кто верит! И вот, когда уже исчезает надежда и люди думают о себе больше, чем о рейхе, надо заниматься каким-то двойником, надо разговаривать с кретином Фельске и еще с кем-то. Надо, потому что Исламбек, кажется, оказался правым: «Они будут стремиться к главному, даже когда исчезнет он сам». Они действительно идут. Идут, оставаясь неизвестными.

Отбросить этих неизвестных и вместе с ними неожиданно воскресшего двойника или включиться в поиск, в борьбу? Отбросив его, можно зачеркнуть и остальное, На какое-то время, очень короткое, Дитриху представляется листок донесения без имени Исламбека. Просто чистый листок, а еще лучше с ясной, вселяющей в сердце тишину фразой: факт не подтвердился. Никакого Исламбека в деревне Н. нет!

Кстати, где находится эта деревня? Откуда поступило донесение? Ага, западнее Минска, вблизи линии фронта. И ожидается отход, поэтому просят ответить срочно.

Дитрих встал и прошелся по комнате. Вначале рассеянный, ищущий в движении какого-то равновесия. Потом шаги приняли ритм или сами создали его, и он стал вымерять пол вдоль глухой, стены, все той же стены, где обычно сидели арестованные во время допроса, где сидел Исламбек. Вымерял минуту-две, а может, больше. Мысли и движения его прервал сигнал воздушной тревоги. Предварительный сигнал — Берлин ждал самолетов, идущих с Севера или с Востока. Откуда именно, Дитриха интересовало, и он подошел к столику и включил приемник. Диктор заканчивал сообщение: «…зону Мекленбурга. Через пятнадцать минут рассчитывать на воздушную тревогу а Берлине…»

Опять Мекленбург. Все еще вражеские бомбардировщики идут с севера! Дитрих посмотрел через решетчатое окно во двор, где в подвалах и полуподвалах внутренней тюрьмы арестованные ждали очередную бомбежку. Ждали как блага. Пока на дне каменного колодца было тихо. Через несколько минут наряд автоматчиков из дивизиона внутренней охраны пробежит по серым звонким плитам, потому что под коваными сапогами они оглушенно гремят, и рассеется в подъездах и нишах. Там, отупевшие от страха и злобы, автоматчики будут ждать налета. Налета и возможного побега арестованных: бомбы способны попасть в гестапо, почему бы им действительно не попасть в гестапо, если они попадают во все, что имеет стены и крышу. И, разворотив камень, бомбы откроют железные двери, снесут решетки, сорвут ворота. Дадут арестованным свободу. Люди побегут. По ним, бегущим, и должны будут стрелять автоматчики, если, конечно, сами уцелеют. Последнее маловероятно, однако внутреннее расписание предусматривает сохранение жизни солдата и выполнение им своего долга.

Это расписание обязывает стрелять и самого Дитриха. Поэтому он вынимает из ящика стола пистолет и кладет в карман кителя. На всякий случай. Он не верит в существование бомбы, которая поразит эти стены. Гестапо никому не нужно. Пока, во всяком случае. Пистолет же напоминает о дисциплине, которую обязан соблюдать Дитрих.

Но все-таки ему хочется стрелять. Именно сейчас. Возвращается то первое, желание, что возникло при упоминании о живом двойнике. Убивать! Не давать подняться. Никто не воскресал после выстрела Дитриха.

Он неожиданно для самого себя принимает решение. Определенное и точное:

— Соедините с Туркестанским национальным комитетом. Немедленно!

Его соединяют. Телефонная станция работает, несмотря на тревогу. Она должна работать, если даже самолеты подожгут весь Берлин.

— Не отвечают.

— Повторите вызов. Еще! Еще!

Ему нужен президент Туркестанского национального комитета. Проще говоря, агент гестапо, старый и надежный агент, которого Дитрих завербовал еще в 1935 году.

— В здании никого нет. Видимо, все спустились в бомбоубежище.

— Повторите!

И пока дежурный мучает аппарат, посылает захлебывающиеся в своем неистовстве звонки на Ноенбургерштрассе, Дитрих ругает агента: трус, ничтожество, бездельник. Потом вспоминает, что недавно на президента покушались в Потсдаме, и успокаивается. Вид собственной крови не так уж вдохновляет человека на риск. Вали Каюмхан, видимо, еще слышит звук выстрела и ощущает боль в плече. И все же трус!

— Соединяю!

Нашелся все-таки президент. Нет, это не Вали Каюмхан. Не его высокий женственный голос в трубке. Грубые гортанные звуки.

— Капитан Хаит слушает.

Хуже, он вовсе не нужен Дитриху. Вообще никто, кроме Каюмхана, не нужен. Впрочем, военный министр может быть полезным.

— Господин гауптман, с вами говорит Дитрих…

— Меня уже предупредили.

— Тем лучше… Можем приступить к делу…

Сигнал главной тревоги перебивает Дитриха. Мучающий душу вой сирены. От этого воя все замирает, прячется в землю, втискивается в щели. И ждет удара…

Дитрих стоит на месте у аппарата, заставляет стоять далеко от себя, на тихой Ноенбургерштрассе, в старом сером особняке, капитана Хаита. Стоять, прижав судорожно трубку к уху, и слушать, хотя нервы напряжены до предела и в пальцах беснуется дрожь. Стоять, в то время как мысль бежит, торопит капитана, требует, чтобы он кинул трубку и помчался вниз, в бомбоубежище. И он готов помчаться, но голос Дитриха его держит. Держит крепко.

— Не можете ли вы, капитан, припомнить офицеров, которые были отправлены на Восточный фронт в промежутке между десятым октября и пятнадцатым декабря… Примерно…

— Их было много, господин штурмбанфюрер…

— Но вы их помните?

— Да, безусловно… Это моя обязанность.

Проклятая сирена мешает говорить и слышать ответы. Город уже затих. Улицы мертвы, ни одной живой души не видно, а она все воет и воет, словно отпевает еще живых. Рыдает над ними…

— Значит, помните?

— Да, да.

Торопится Хаит. Дрожь уже перебегает от пальцев к локтям, плечу, шее. Вот уже танцуют губы. И он кусает их, чтобы не дать волю страху.