Берлинское кольцо - Эдуард Арбенов

На полянке никого не оказалось. Но она не поверила пустоте.

— Слушайте! — произнесла она требовательно, обращаясь к деревьям, будто они были живыми. — Я не знаю имени… но он из Роменского батальона… Простой эсэсман.

Она подождала ответа. Лес не откликнулся. Тишина сделалась, кажется, еще глубже и равнодушнее. Тогда Рут в исступлении крикнула:

— Я ничего не знаю!.. Понимаете, ничего!

И когда снова повторилось безмолвие, она без надежды на отклик, тихо произнесла:

— Верните мне машину…

Одно из деревьев, какое Рут не разобрала, ответило:

— Машина за поворотом.

— За поворотом?! — ужаснулась она — ей предстояло отшагать добрых два километра в слякоть и холод.

— Могла быть и дальше. Это зависело от вас, фрау.

— Благодарю! — выдохнула она.

Надо было идти. И она поплелась нехотя и устало к шоссе. Что-то мешало ей ощутить легкость, которую приносит избавление от опасности. Ловушка, вроде, раскрылась, возвращена свобода, но право быть снова «шахиней» не вознаграждает за испытанный страх и унижение. Другая, совсем другая плата нужна Рут. Она не знает, какая. Но обязательно плата.

— Постойте, фрау.

Охотно, даже слишком охотно Рут остановилась.

— Мы не прощаемся, — произнес голос. — К новой встрече приготовьте сведения об эсэсмане из Роменского батальона.

— Когда? — заторопилась она с вопросом и тем выдала свой интерес. Глаза ее бегали от дерева к дереву, пытаясь найти говорившего, но ничего не находили. Мешал туман, проклятый туман.

— Когда и где, никто не знает. Вас спросят: «Как чувствует себя супруг? Не жалуется ли на сердце?» Вы ответите: «С сердцем все в порядке. Вот горло пошаливает…» Запомнить легко…

Она кивнула.

— А теперь идите!

Знакомой была только дорога к шоссе, по ней Рут и направилась. Голос посоветовал:

— Ближе будет через лес…

Рут пошла через лес.

5

Она не сказала и о том, что вторая встреча с незнакомцем не состоялась, вернее, состоялась лишь спустя много времени, когда Рут Хенкель стала забывать о неприятной истории на втором километре Берлинской кольцевой трассы.

Ну, а то, что произошло за неделю до этого, она вообще не знала…

Ольшеру позвонили из лаборатории «лесной клиники» и сообщили: «Анализ крови положительный». Всего три слова. Вечером он взял дежурную машину главного управления, вывел ее за пределы Берлина, переменил номер и помчался в сторону Ораниенбургского лесничества. Его дважды задерживали посты противовоздушной обороны, которые в этом районе вели особое наблюдение за движением — здесь были натыканы чуть ли не на каждом километре зенитные точки и осветительные установки. Вся полоса от Берлина до побережья Балтики и дальше до острова Рюген представляла собой поле битвы, но только не с наземным, а воздушным противником. Кое-где лежали разбитые и сгоревшие самолеты, однако разрушений было мало — сюда не сбрасывали свой груз бомбардировщики, они несли его до Берлина, и лишь изредка, ужаленные огнем зениток роняли фугаски на лесные полосы или фермы.

В «лесной клинике», представлявшей собой не что иное, как лагерь, только без наблюдательных вышек, Ольшера встретил дежурный врач, уже немолодой человек с изможденным, морщинистым лицом. Он проводил гауптштурмфюрера до палаты для больных, находящихся под особым наблюдением, и остановился у порога.

— Мое присутствие при свидании, надеюсь, излишне?

— Конечно.

Врач кивнул и удалился.

Гауптштурмфюрер резко отпахнул дверь, торопливо вошел в палату и так же резко затворил за собой створку. За порогом он минуту постоял молча, чего-то ожидая или просто осваиваясь с обстановкой и запахами лекарств, ударившими в лицо. С койки, застеленной грубым волосяным одеялом, на капитана глядело бледное лицо с неестественно большими и яркими глазами. Глаза эти были уставлены на вошедшего и выражали удивление и недоумение. Должно быть, больной не воспринимал в этой обстановке штатский костюм, не прикрытый белым халатом. Тусклый свет ночника скрывал линии и краски, мешал узнавать. Когда же взгляд все же одолел полумрак и пробился к двери, к лицу вошедшего, больной улыбнулся. Локти его заработали, пытаясь поднять тело над подушкой. Капитан предостерегающим жестом руки прервал эту попытку.

— Вы еще очень слабы…

— Нет, нет, — возразил больной и снова заработал локтями. — Я уже прогуливаюсь…

— Этого, видимо, не следует делать, — покачал головой Ольшер.

— Напротив, врачи рекомендуют. Надо избавляться от застойных явлений и тренировать мышцы.

Капитан поморщился. Вся эта канитель ему не нравилась. Медицина, оказывается, не способна быстро решать задачи, которые перед ней ставят. Сколько времени ведутся в лагерях опыты по выработке эффективных сывороток против тяжелых инфекционных заболеваний, и ничего в сущности не достигнуто. Десятки тысяч заключенных подверглись экспериментам, больше половины из них отправлено на тот свет, а конца затеи не видно.

— Баумкеттер явно перестарался, — проворчал капитан.

— Не рассчитал заряд? — догадался больной.

— Не то чтобы не рассчитал… Побоялся, как бы смерть не оказалась слишком короткой и воскрешение не произошло в Заксенхаузене. Дозу следовало уменьшить…

— Теперь все в прошлом, — облегченно вздохнул больной.

— Да, кажется…

Осторожно, словно боясь что-либо задеть, Ольшер опустился на табурет около койки и положил ладонь на руку больного. Почувствовал ее тепло, едва уловимое, но все же тепло: жизнь билась в этом много раз поверженном человеке и даже давала о себе знать этим, пока робким, проявлением тепла.

— Хватит ли сил? — вслух подумал капитан. — Не преувеличиваем ли мы свои возможности. Пока мы здесь, в этой лесной тишине, наши шаги произвольны. Мы имеем право остановиться и даже отдохнуть. Но за порогом палаты такой возможности уже не будет… Война навязала страшный темп и страшное напряжение. Кто падает, того затаптывают…

— Убивают, — так же подумал вслух больной. Он вспомнил Заксенхаузен.

— Вы это видели? — понял Ольшер.

— Да… Посчастливилось.

— Если видели, значит, понимаете — упасть нельзя. Там, за этими стенами, упавший уже не встанет.

Все эти обобщенные рассуждения понадобились Ольшеру только для того, чтобы дать больному практический совет:

— Лучше подождать здесь, подождать еще немного и набраться сил!

— Позже силы могут не понадобиться.

— Ну что ж, тогда с благословением всевышнего, — вдруг вспомнил о боге и вмешал его в собственные дела Ольшер. — Аллах биз билан!

— Я неверующий.

— Мы все неверующие до поры, — заметил капитан. — Я прикажу вас одеть…

— Не стоит беспокоить персонал… Вещи находятся здесь, в шкафу.

— Тогда одевайтесь… Я подожду вас у дежурного врача.

Через двадцать минут к дежурному постучал молодой человек в поношенном костюме, настолько поношенном, что локти едва не просвечивали сквозь ткань, а обшлага брюк махрились.

— Я готов, — сказал он, пересиливая слабость.

— О, мы выглядим молодцом, — стараясь изобразить радость, выдавил из себя врач и почему-то испуганно посмотрел на гауптштурмфюрера.

Тот нахмурился.

— Да, молодцом… по нынешнему времени… Спасибо за старания.

Они вышли с молодым человеком из барака, именовавшегося почему-то клиническим корпусом № 3, хотя он был единственным на лесной поляне, и направились к машине, что стояла в тени деревьев и была почти не видна. Ольшер шел впереди, больной на шаг или два сзади. Тяжелое дыхание молодого человека было хорошо слышно капитану, и тот озабоченно морщился. Отворив дверцу, Ольшер предупредил больного.

— Тут, на сиденье, шинель, накиньте ее… В дороге переоблачитесь фундаментально.

Свет не понадобился капитану. Он не хотел, видимо, привлекать к машине внимание. Включил мотор и мягко, даже изящно вывел «оппель» из тени на дорогу, усыпанную гравием. Около ворот, вернее, у будочки вахтера, остановился, тихо просигналил, показал вышедшему из укрытия дежурному — хромому солдату в форме, но без нашивок — пропуск. Тот козырнул, отворил ворота и стал в сторонку, освобождая проезд. «Оппель» напружинился как перед стартом, фыркнул и сразу, с места, метнулся на шоссе.

Через два часа «оппель» остановился у тихой лесной сторожки уже с другой, противоположной стороны Берлина и из него вышли двое мужчин — Ольшер и молодой офицер в чине унтерштурмфюрера. Едва они сделали несколько шагов в направлении небольшого деревянного дома с застекленной террасой, как раздался лай собаки — глухой, басистый, втиснутый в стены. Потом скрипнула дверь и открылся светлый квадрат и на фоне этого розово-желтого квадрата — силуэт женщины.